Заглядываю за угол. Вижу Трюс на велосипеде. Венема приближается к ней. Едет по шатким булыжникам мостовой, слегка вихляя. Трюс левой рукой держит руль, правая – в кармане пальто. Оттуда она вытаскивает пистолет.
Целься, стреляй и линяй, вспоминаю я. Так учит нас Франс. Так учит нас старик Виллемсен.
Трюс целится. И… И ничего! Совсем ничего! Осечка! Она снова жмет на спуск, щелчок – и опять ничего.
Венема спрыгивает с велосипеда, разворачивается в узком переулке и бросается бегом. Несется прямо на меня.
Я еду ему навстречу. Лицо у него мертвенно-бледное, словно он видел самого дьявола. И тут он замечает меня. Заглядывает мне в глаза, будто думает, что я могу помочь. В его взгляде читается облегчение. И просьба. И тут его глаза останавливаются на моей руке, на пистолете. На лице – ошеломленное изумление. Моя рука противится, не хочет стрелять, дрожит…
Но я довожу дело до конца.
Венема валится на мостовую, прямо с велосипедом. Кричит. Крик переходит в жалобный стон и угасает. Он теряет сознание. Хрипит, едва слышно. Под головой кровавая лужа. Две дырочки. Одна в пальто, одна во лбу.
Я хочу спрыгнуть с велосипеда и помочь ему… Поднять на ноги…
Голос Трюс:
– Едем! Скорее!
И мы сматываем удочки. Разъезжаемся в разные стороны.
На обратном пути, когда все кончилось, город остался далеко позади и мир кажется мрачным и мертвым, я уже не вижу смысла сдерживать слезы. Я плачу не о Венеме. Хотя, может быть, и о нем тоже, но в первую очередь – о себе. Я будто перестала быть собой.
Будто какой-то кусочек меня остался с ним.
Я еду вдоль Спарне, мимо фабрики Дросте. По длинной пустынной дороге, что ведет в Спарндам, вдоль бесконечной воды. Домой. Нет, не домой – в дом тети Лены. Холодный ветер задувает под одежду. Я едва чувствую его. Просто кручу педали. Как можно быстрее. Какая-то доля секунды – и мир стал другим. Я снова преступила черту, и назад дороги нет.
Нельзя было этого делать. Я ведь и не собиралась?
Не хочу думать о том, что случилось. Не хочу обозначать мысли словами. Но голова лопается от них. Я снова чувствую, как указательный палец правой руки жмет на спуск, вижу, как Венема теряет сознание. Господи! Мне нечем дышать.
Я все кручу и кручу педали. Задыхаясь, с опухшими от слез глазами, сопливым носом, в липнущем к телу платье, я подъезжаю к дому на дамбе, в котором живет тетя Лена.
Мне кажется, тетя Лена похожа на маму. Вопросов не задает, сегодня попросила быть поосторожнее, и все. Словно подозревает, чем я занимаюсь.
Я думала – нет, не думала, была уверена, – что они с дядей Кесом уже давно спят. Иначе не заявилась бы в таком виде. Вхожу – посреди комнаты стоит тетя Лена в длинной белой ночнушке и с масляной лампой в руке. Как привидение. Я хочу прошмыгнуть мимо нее в свою каморку в задней части дома, но она преграждает мне путь.
– Девочка, девочка, – говорит она, подойдя совсем близко, и поднимает лампу, чтобы осветить мое лицо. – Чем же ты занимаешься? Ты ведь еще совсем крошка!
Я не смотрю на нее. Будто стыжусь. Отворачиваюсь, натягиваю рукав на кулак, утираю им сопли и слезы.
– Да, ростом я не вышла, – глупо шучу я.
Голос сел, будто я орала. Разве я орала?
– Если твоя мать не желает знать, что ты вытворяешь, мне об этом тоже сообщать необязательно, – начинает она. – Но…
От упоминания о маме становится только хуже. Я вынимаю из кармана пальто мамин платок и прижимаю ко рту.
– …но, мне кажется, в твои семнадцать ты еще слишком молода, деточка.
Плевать, что ей там кажется.
– Ох уж эта твоя мама! – продолжает она. Мне чудится запах маминого мыла «Санлайт», и я машинально тяну носом. – Она не в своем уме. Вот и с твоим отцом тоже так было… Когда она с ним закрутила, я ей сразу сказала: «Сестра, не твой это тип». Но нет, ей он казался веселым парнем. Веселый, как же! Когда выпьет. А теперь вот это. Вы трое по разным домам. Разве это жизнь, деточка?
Деточка… Даже если бы мне хотелось остаться ребенком, это уже невозможно. Меня начинает бить дрожь. Я не хочу смотреть тете Лене в лицо, но поднимаю голову и смотрю так, словно вижу ее впервые. Держала бы лучше язык за зубами! И на маму она вовсе не похожа. Мама не стала бы ничего говорить, а просто обняла бы меня. Тоска по ней пронзает мне сердце.
Я бормочу, что устала, и проскальзываю мимо. Падаю на кровать в своей каморке, и меня тут же начинает колотить еще сильнее. Ничего не могу с этим поделать. Дрожат лицо, руки, ноги. Кажется, даже желудок с кишками. Я прижимаю скомканный мамин платок к губам. А в это время в голове нудит докучливый голосок. Ты уверена? Мама только обняла бы тебя? Или сразу поняла бы, что ты наделала? И что тогда?.. Сказала бы, что теперь ты ничуть не лучше врага?
Нет! Конечно нет! Я ведь спасла людей. Множество людей!
Но лицо Венемы маячит перед мной, как фотокарточка в рамке. Его бледное окровавленное лицо.
Убить человека – значит связать себя с ним на всю жизнь.
16
Я пыхчу, как паровоз. Пару раз останавливаюсь – пропустить машину, пропустить трамвай – и перевожу дыхание, но, снова сев на велосипед, проезжаю несколько метров, вихляя, как пьяная, пока не восстанавливаю равновесие. Я везу важный груз: в велосипедных сумках – оружейные детали, несколько пистолетов и две ручные гранаты. Еще одна в кармане пальто. Ее мне в последний момент сунул Абе.
– На случай, если остановят, – сказал он и