Я слушаю его, не веря своим ушам, во мне одновременно борются гнев, удивление, стыд, разочарование. Один огромный запутанный ком. Будто все – все, что говорит Петер, и все, что сделала я, – это предательство. И каждое предательство – очередной кирпич в растущей между нами стене.
– Да, а что потом? – Я едва не срываюсь на крик. – Потом твой отец прямиком отправился в гестапо? Или ты?
Если так, если это он… Тогда я больше никогда не хочу его видеть, никогда…
– Нет, конечно нет! – возражает Петер. – Но когда Стейн… когда Стейна убили… и мой отец это видел…
– Да-да, – перебиваю я его и нетерпеливо киваю. Этого я больше слышать не хочу. И думать об этом тоже.
– Тех, кто пытался уйти, убивали на месте, – продолжает он. – Отцу пришлось смотреть, как его плачущего сына поставили на колени и убили, выстрелом в шею. Кроме этого, он ничего мне не рассказывал, но, я думаю, Стейн видел его в толпе. Может, даже крикнул «Папа!». Быть может, брат умер, глядя отцу в глаза.
Я сжимаю губы. Мое сердце бьется о ребра, в висках стучит, руки похолодели. Я не знаю, что сказать. Не нахожу в себе смелости сказать хоть что-нибудь.
– На другой день Стейна кремировали. Но сообщили нам об этом лишь четыре месяца спустя. Тела всех расстрелянных на следующий день кремировали в Велсене и развеяли на каком-то поле. Ты знала, что они так поступают? Нам даже не дали его по-человечески похоронить. И тогда… Тогда я сказал отцу, что видел тебя, что та ликвидация – дело рук твоей группы.
Петер не избегает моего взгляда. В его глазах слезы. Я не понимаю, что они означают. Во всяком случае, не стыд. Зато меня трясет от стыда.
Я отвожу глаза. Мы умолкаем. Я не убивала Криста, но разве это имеет значение? Через какое-то время я думаю: но ведь расстрел… ведь расстрел – не моих рук дело! Это все фрицы, не мы. Вечные слова Франса. Останься Факе Крист в живых, на его совести было бы столько мертвых.
Но не Стейн…
Мои мысли носятся по кругу. Из-за отца Петера мы все могли бы умереть.
– Тогда ты сказал отцу, что эта ликвидация – дело рук нашей группы, – повторяю я последнюю фразу Петера. – А наш адрес? Его ты тоже заодно сообщил? Записал, может быть? – спрашиваю я, но в моем тоне нет издевки. Скорее усталость.
Повисает пауза.
– Отец передал мои слова одному солдату вермахта, – наконец говорит Петер. – Он мне после рассказал. Он…
– Что? Зачем? Зачем он это сделал?
– Отец думал, тот хороший парень. Он часто заходил в магазин. И обещал, что членов группы только арестуют, больше ничего.
Конечно, я цепляюсь за эти слова, чтобы взорваться гневом и избавиться от своих путаных чувств.
– Твой отец нас предал! – кричу я. – И адрес ему сообщил ты. С ума можно сойти!
Внезапно мне хочется уйти, но сперва нужно удостовериться, все ли я правильно поняла. А потом придется рассказать Франсу, кто оказался предателем… Нужно сдержаться, не прокричать этот вопрос. Хотя нет, кричать-то мне и не хочется.
– Как ты мог? – выговариваю я и смотрю ему в глаза.
– Как-как… – отвечает Петер. – Отец хотел знать, чем вы с Трюс занимаетесь.
– А… Понятно. Вот как.
До меня медленно доходит. Его возможные будущие невестки. Мы с Трюс. Я могла бы разозлиться на сестру – никогда она ничего не рассказывает. Ни словом не обмолвилась о них со Стейном… Она даже еще не знает, что Стейн умер… Бедная Трюс! Бедный Стейн… Петер, Трюс и мама – как островки, давно уплывшие далеко от меня. А может, нас всех просто разбросало в разные стороны.
Я упираюсь взглядом в пол. У ног на песке валяются мелкие комочки черного помета. Мы молча сидим друг напротив друга, не знаю, как долго. Три минуты или три часа.
– И к чему это привело… то, что мой отец… ну… – спрашивает наконец Петер. Видно, не хочет повторять слово «предал». А я не хочу отвечать. Сейчас – не хочу.
«Ты понятия не имеешь, что натворил!» – хочу проораться, но молчу. Я вскакиваю и ухожу. Убегаю со всех ног. Подальше от него.
Дома у мамы Графстры я прошу бумагу, перо и чернила и пишу: «Петер, ты хочешь знать, к чему это привело? Что случилось после того, как ты все рассказал отцу?»
У меня в горле будто застрял комок наждачной бумаги, и от него не избавиться. Я смотрю в окно и возвращаюсь в прошлое. Не так уж это было давно. Я все отлично помню.
«Хорошо. Ноябрь 1944-го. Мы вшестером сидели в нашей прокуренной штаб-квартире. На Вагенвег, но это ты уже знаешь. Дом № 246 – это тебе тоже известно. На первом этаже».
Абе… Сип… Вот к чему это привело.
Так я и пишу.
42
Меня будят радостные вопли и пение: «Оранские взяли верх!» Вскоре на пороге появляется Трюс.
– Пойдем! – кричит она. – Это не шутка!
От серого неба не осталось и следа – город прогнал свинцовые облака. Все изменилось. Улицы кишат народом. Сколько мужчин – больше, чем я видела за все военные годы! На башне церкви на Гроте Маркт и в окнах домов открыто развеваются нидерландские флаги. На стеклах витрин расклеены маленькие бумажные флажки и лозунги. «ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОТЕЧЕСТВО!» Люди толпятся у витрин и читают.
Все ликуют. Мы с Трюс тоже смеемся, растягиваем губы в улыбке. Стараемся участвовать в общей радости.
– Мы свободны! – кричу я людям, но смеются они, не я. Не знаю, куда подевалась я. За прошедшие годы, месяцы все изменилось. Бабушка Браха, Лутье, Абе, Тео – столько потерь. Похоже, с ними потерялась и я.
А где Ханни? Где Сип?
Гроте Маркт заполнена канадскими солдатами, повсюду стоит грохот железных чудищ, с помощью которых они вытурили фрицев. Здоровенные, сильные парни. Герои. Люди восторженно кричат, пытаются дотронуться до их рук, машут флажками, шумят. Канадцы подают знак, и дети запрыгивают на танки, на грузовики и едут с солдатами. Томми, как все их называют, раздают сигареты и шоколад. Их обнимают и сажают на плечи.
Мы с Трюс уезжаем. На велосипеды – и прочь от всего этого счастья. Приближаясь к Амстелвейнсевег, мы переговариваемся все меньше и меньше. Съездить в тюрьму – единственное, что мы еще можем сделать для Ханни. Вдруг есть шанс, малейший, что она все-таки там?
– Никогда не знаешь, – говорит Трюс.
– Да, – соглашаюсь я. – Наверняка там еще остались заключенные.
Нам обеим