Слой угля – это потому что зимой хоронили. Землю сперва костром отогревали.
На этом остановил самодеятельную археологию.
И страшновато стало в одиночку, и бестолково без каких-то основательных знаний предмета.
К счастью, в это лето километрах в восьми студенты и преподаватели Архангельского пединститута раскапывали Усть-Пуйский могильник. Хороший повод проехаться на резиновой моторке по девственным таёжным речным изгибам до их лагеря. А обратным рейсом уже везти двух девушек-дипломниц.
Поковырявшись в траншее, они поздравили меня с серьёзным открытием. Попросили беречь от дождя, никому не говорить, ждать их. Вскоре палатка археологов была разбита в этом нашем синицынском еловом бору, так и называли в деревне – Ельник. Никогда там не рубили лес. С почтением относились.
А однажды у меня, ещё ребёнка, заболел зуб, и бабушка повела в Ельник, заставила грызть пенёк. И помнится, боль отступила. Бабушка скоблила пенёк в Ельнике и труху заваривала кипятком. Тоже и этот настой пришлось пить – от живота. А бабушка что-то шептала надо мной.
И ещё одна странность была в этом бору. На сотню хвойных деревьев приходилась одна-единственная вековая берёза. И бабушка зачем-то на неё тряпочки повязывала.
Всё это было мной давно забыто, но всплыло в памяти при общении с молодыми археологинями. Они с уверенностью, с жаром объяснили, что, значит, роща эта – святилище языческое. В доказательство они ещё нашли какую-то замшелую пирамиду из камней. А сохранность ельника объяснили рационально. Приманкой служили ели. Мол, за шишками сюда белки наведывались, и охотники стреляли в них, не отходя от дома.
Месяц спустя, уже в Москве, в Интернете я прочитал отчёт о раскопках на холме у нашей Синцовской. «…Обнаружено четыре ямы – западины. Глубина западины – двадцать сантиметров.
Погребённый лежит на глубине один метр. На боку. Ноги согнуты в коленях. Кисть левой руки находится под нижней челюстью. Кисть правой руки – на лицевой части черепа. Дно выстлано слоем органики, возможно, древесной коры».
На боку лежали останки.
И рука подсунута была у покойного под голову. И ноги поджаты. Будто спать лёг в могилку, да так и не проснулся.
И вспомнил я, как лет десять назад хоронили мы Ирину Дмитриевну Брагину, последнюю жительницу нашей деревни. Она там в одиночку зимовала, в четырёх километрах от ближайшего обитаемого поселения. Раз в неделю ей хлеб привозили на лошади.
И вот померла на печи, во сне.
Несколько дней никто не хватился. Дом промёрз. И хозяйка скорченная застыла под одеялом ледышкой. Не разогнуть. Такую и похоронили. Гроб сколотили вроде большого чемодана. Но землю уже не огнём отогревали, а раскрошили навесным пневматическим отбойником с трактора. Вот и вся разница. Для живых очень значительная – технический прогресс, бензин, пневматика. А для покойных – нуль. Оба – и угорский язычник, и русский единобожец – одинаково лежат на боку, уютно поджав ноги.
Спят вечным сном и первенец, и заскрёбыш матери-деревни. А между ними – без преувеличения – история человечества от Адама до последнего рейса межпланетного челнока в другую Галактику.
История человека на Земле в пределах одной деревни…
В кликушах и сектантах глубокой провинции вопиют эти страхи малых концов света – для отдельного человека, отдельной деревни; заставляют их, чутких медиумов, уходить в пещеры, а то и самосжигаться. В то время как жители большого города, не претерпевшего, положим, коврового бомбометания, не столь подвержены подобным настроениям.
В городе один дом снесли – другой, ещё выше, построили. Ощущение незыблемости и мощи человеческой в городе успокаивает.
В глухой таёжной деревне не так.
Живёшь в деревне, а эта мысль рядом – вот не было человека в этом нашем Ельнике, да и самих деревьев не было, один лёд. А потом потеплело, кусты, деревья поднялись. Закашлял какой-то мужик, взвизгнула баба, заверещал первый ребёнок. И долго-долго колготился тут человек с корешками, ягодами, со зверем и рыбой.
Огонь добывал кресалом. За сохой таскался. Выделывал шкуры.
Потом с коровами и лошадьми возжался.
С мотоциклом и трактором.
С электричеством и химией…
И вот – исчез. Ни криков, ни визгов. И лес стремительно восстановил свои права, попранные человеком после ледника.
Кабаны, сохатые, зайцы опять обжились на месте бывшей деревни.
Жутковато теперь бродить по этим лесам победителям.
Чужое стало всё кругом – допотопное.
Забылись названия полянок и покосов, всяких там Калистиных мысков и Семёновых палей. Ни в каких архивах их теперь не сыщешь. Всё это существовало только в устах и в памяти. И всё вместе с последней жительницей деревни Ириной Дмитриевной Брагиной превратилось однажды в ледышку, оттаяло и рассасывается теперь в песке заброшенного кладбища, распадается на атомы.
Конечно, ещё что-то помнят о деревне десятка два моих земляков, разбросанных по городам. Один план изб нарисовал, другой странички воспоминаний прислал. Но всё это знания поверхностные, очевидные. А вот чтобы от того валуна, вымытого Пуей, от заячьих костей – такую книгу памяти кто откроет? – думалось мне.
Во сне всплывало зыбкое видение из тех девственных времён. В музее районного городка при виде кремнёвых наконечников стрел и ржавого ножа мелькало озарение – наплывали лица, слышались голоса далёких сородичей-начинателей.
Вспоминались деревенские старики, последний кузнец, шорник; как санный мастер полозья для дровней гнул из расщепленного берёзового ствола, а конюх украшал резьбой кнутовище.
Грабельки свои детские вспоминались, как в них всё ловко было подогнано ножом, стамеской да буравчиком.
Ручные жернова на повети – два тяжёлых круглых камня. Рыбёшка в реке, заяц на опушке леса…
Думалось об извилистых просёлочных дорогах, обозах на тракте. О том, как стожар на сенокосе острым концом вбивают в землю, раскачивают и вгоняют силой тяжести.
Плетёные корзины вспоминались, зобёнки, туеса и пестери.
И в конце концов, груз этих воспоминаний утянул меня в глубину времён, на самое дно, где я оказался в окружении искомых человеческих образов и будто бы слегка даже умом тронулся, – разговаривать с ними стал, общаться. Всё отчётливей проявлялись лица, доносился внятный говор, стук топора, плеск вёсел…
Открывались перед глазами времена года.
Вот будто бы начало лета. Время чистой воды…
Пуя клокочет перекатами.
Береговые деревья по низу окрашены илом недавнего половодья словно по бечёвке – до первого дождя.
А в воде муть уже улеглась на дне, лоснится промытыми беличьими шкурками. И эту донную красу рвут, терзают шестами люди на плоту – он и она. Он упирается то слева, то справа для поправки хода. А она, как ни странно, ещё