Он сам желал заняться огненным ремеслом. Знал, с чего начать.
В небольшом озерце возле своего жилища давно приметил бочажину, покрытую синей маслянистой плёнкой – верный признак болотной руды.
Надо докопаться там до твёрдого дна. И скребком выволакивать породу на сушу. Промывать её на холстине. Твёрдые катышики откладывать. Когда наберётся горстей десять, высыпать их на раскалённые угли, обжечь.
Потом катышики обстукать камнем от окалины. И полученную железную крошку расплавить в тигле, слепленном из жаростойкой белой глины.
Пока плавится железо, в мокром песке вылепить форму молотка и залить её жидким металлом.
Молоток готов. Только на рукоять насадить…
Раз в двадцать больше руды потребуется на отливку наковальни, перед которой стоял Синец. На добычу придётся всё будущее лето убить. А кто за него станет избу рубить, пахать, сеять, косить?
Только две руки у Синца. Когда ещё вырастет помощник. Да, может быть, и вовсе девка родится.
Зато себе наперёд заделье продумано.
Мечта имеется.
Без этого жить тревожно.
30
Камланье заканчивалось.
Каждый из участников таинства подходил к Ерегебу и клал руку на его плечо.
Последним поклонился перед ним Синец и подал хлебные караваи.
Получил косу не длиннее серпа – больше из подковы не вытянуть. Однако и это уже было серьёзное орудие.
Только вот придётся часто бегать к Ерегебу для отбивки лезвия. Своего-то обушка нет.
«Ничего, ничего, и мы кузню заведём», – думал Синец.
Ещё одно дело имелось у него к Ерегебу.
Зачем же следующего года ждать для обзаведения скотиной, коли можно и в конце этого первого лета успеть наготовить сена на зиму, с новенькой-то косой.
На гаснике висел у Синца кожаный мешочек, а в нём двадцать пять резан – одинаковых обрубков серебряной, с мизинец толщиной, проволоки, что составляло две куны.
На эти деньги и намеревался купить Синец у угорца стельную козочку.
Синец приставил указательные пальцы к голове и заблеял перед Ерегебом.
А потом похлопал по кошельку на поясе.
– Кешке, – понял Ерегеб.
– Кешке, кешке! Козочку бы мне, – обрадовался Синец. И выкинул перед лицом Ерегеба пальцы числом двадцать.
И позвенел в кошельке серебром.
Ерегеб отрицательно закачал головой.
– Деген пеньч [20].
Из своего кошеля достал квадратные палочки. На них были вырезаны разные фигуры.
– Ольян пеньч бир? [21]
– Таких нет.
После чего Ерегеб указал на хлебные караваи и выкинул пальцы пятнадцать раз.
– Кеньер! [22]
31
Домой Синец отправился распоясанным.
На поясе волок козу за рога.
– Наши деньги у них не в ходу, – сказал он Фимке. – У них баш на баш. Пятнадцать караваев – это ты за три уповода управишься. А с деньгами-то я на торжище чего хочешь добуду. В прошлом году у них там за две-то куны торбаса давали. Как же без торбасов? Зимой на охоту в чем пойдешь?
32
С расплатой за козу вышла задержка. Вместо того чтобы наладить производство хлебных караваев, вздумала Фимка рожать.
Тем утром Синец уплыл на плоту в низовые омуты за рыбой. А Фимка в одиночку молотила, ссыпала зерно в чан.
Грубые плахи этого зернохранилища были схвачены обручами из расщеплённых прутьев. Высота – по грудь. И вот когда она стала поднимать очередной куль на кромку чана, вдруг резануло её вдоль позвоночника и ноги подкосились. Зерно выплеснулось на землю.
Она села почти без чувств от боли. Бессознательно на спине, на локтях поползла к реке.
Задрала поневу, трясущимися руками развязала узел на обрезке рыболовной сети, носимой на животе для оберега.
Расплела косу – по приметам. Легла в воде головой на сушу, ногами на глубину. Сразу полегчало. И началось.
Сперва между ног вода стала мутной. Потом что-то похожее на камень-голыш увидела Фимка внизу живота.
Розовое плечико.
Потом она будто выстрелила ребёнком в воду. Выхватила его с глубины, вскинула в воздух. И он сразу подал голос.
Она его между грудей уложила и выползла на берег. Перевалила на траву.
Метровая пуповина ещё скрепляла нутро матери и младенческое брюшко. Чтобы разъединиться, Фимка потужилась, и коврига детского места выскользнула из неё.
Теперь всё, что было в её утробе, – ребёнка и плаценту, она оставила у воды.
Вернулась с серпом и обрезала пуповину, предварительно перевязав её ниткой из подола.
В доме обмыла ребёнка.
Дала грудь.
Уложила на труху из гнилого пенька березы [23].
Фимка укрыла ребёнка оленьей шкурой.
А тут надо сказать, что оленьи ворсинки трубчатые, всасывают пот, влагу. Кончики отгнивают и сами собой отпадают. Только просушивай да выбивай хорошенько шкуру дня через два-три… Такие многоразовые памперсы…
Младенец уснул в самом тёплом месте землянки, где обычно у Фимки выхаживалось тесто.
Деревянным заступом она выкопала на берегу ямку. Остывшую плаценту захоронила там под кустом шиповника.
Из жилища – рёв. Ребенок зовёт.
На ток, убитый цепами, зовут высушенные снопы. (Ночью набрякнут от росы, снова их надо будет в овин. Хоть горсть намолотить, а потом уж и к дитятку.)
Во время кормления из памяти поднимались ласковые слова, коим никто никогда Фимку специально не учил:
– От тебя, мой свет, моя капелька, я сама всякую беду отведу. Будет куполом тебе любовь моя, колыбелькою – моё терпение, молитвою – утешение. Дождалась тебя, мой свет, как земля зари, как трава росы, как цветы дождя…
33
У отца своё соскочило с языка при виде новорождённого. Затемно приплыл к жилью уставший Синец. Посмотрел, ухмыльнулся:
– Давай расти. Поматюгиваться научу.
Кажется, больше радовали отца щуки на кукане. В самом факте рождения ребёнка не виделось ему ничего особенного. Плоть отделилась от плоти как яйцо от утки, как зерно от колоса.
Выход ребёнка из чрева матери, как всякое движение на Земле – воды, воздуха, птиц, рыб и червей, как ток крови в жилах или поедание пищи, – не удивительны были для человека тех времён.
Мальки плавают в тёплых заводях, птенцы пищат в гнёздах, зверята в норах…
Зачатие – вхождение мяса в мясо. Роды – возвратный ход.
А первенец к тому же – лишь начало многочисленных будущих рождений, пробивание путей.
Сколько ещё появится их, таких горластых. Одна забота всё-таки донимала отца:
– Крестить надо! А до храма мерила старуха клюкой да махнула рукой.
– Без имени ребёнок – чертёнок, – согласилась Фимка.
– Ну, пускай хоть Ванькой пока побудет.
– Иванов как грибов поганых. Мне Никифор по сердцу.
– Хоть горшком назови.
И отец уснул на ворохе соломы по другую сторону глинобитной печи.
В какой летописи,