Характерно его объяснение своих трудностей в работе над вторым томом в письме к Н.М. Языкову 14 июля н. ст. 1844 г.: «на каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть и притом так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого» [236]. Вот этой связи искусства и самовоспитания автора Аксаковы так в тот момент и не увидели.
И. Аксаков, прочитав письма Гоголя к отцу и московским знакомым, настаивал на необходимости общественного служения писателя. Для него немыслимо «самоотделение внутреннее» от общественных интересов, под которыми он подразумевал «интересы житейские народа, государства, даже всего человечества» [237]. Разумеется, «интересы житейские» значимее, благороднее обычных бытовых, хотя их молодой чиновник и не исключает. Гоголь шел к своим книгам от себя, славянофилы же полагали, что писатель должен обратиться к народу, не ограничиваясь постижением одного себя. Совет Гоголя «углубиться в себя», таким образом, отвергался.
Первые сообщения о выходе «Выбранных мест» Ивана Сергеевича сильно расстроили. Он высказывает общую для всех Аксаковых мысль о гибели единственного художника России. Главный критерий для него – обращение Гоголя к себе, пренебрежение интересами и заботами общими.
В этот момент Иван Аксаков живет в Калуге, где служит товарищем (т. е. заместителем) председателя Уголовной палаты. Упреки и обвинения в адрес Гоголя он и слышать не хочет, называя их «вздором» и «поклепом». Он делает многозначительный вывод: «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина, которого не поймет Запад, так же как не поймет этой книги». То, что казалось заботой о себе, о личном усовершенствовании, теперь видится иначе. Художник заботится обо всех, но первые свои требования, как настоящий христианин, предъявляет себе. Книгу Гоголя трудно понять, как и всякое серьезное слово вообще. Иван Аксаков увидел в «Переписке» соединение самого личного, интимного, исповеди, и самого общего, самого громкого, предназначенного всем и каждому, – проповеди. Семье Аксаковых, Белинскому, многим друзьям и поклонникам Гоголя такое соединение казалось не просто неудачным, но прямо-таки противоестественным. А вот Иван Сергеевич убеждал всех, что «не погиб он (Гоголь. – В. Г.) для нас как юмористический писатель» [238].
И вот этот вывод уже ни на чем не основывался. Если с предшествующими его предположениями можно было соглашаться или не соглашаться, но они логически обосновывались. Эти же слова просто повисали в воздухе. В них сквозила вера, личное убеждение, но непонятно было, чем же эта вера подкрепляется… Ведь в «Выбранных местах» нет ни комизма, ни даже иронии.
И все же Иван Аксаков уловил то, чего не заметили более авторитетные в литературном мире и более опытные критики. Комизм и сатира в концепции Гоголя не существуют сами по себе, а тесно связаны с авторскими переживаниями, имеют характер общественный. В «Выбранных местах» нет сатиры и нет комизма, но вся книга, по мнению Ивана Сергеевича, наполнена лиризмом и трагедией. И вот эти особенности книги убеждают его в том, что Гоголь не потерян как комический писатель, ведь комизм – оборотная сторона трагедии. И Гоголь не разучился трагедию чувствовать. Другое дело, что большинство критиков не рассматривали «Выбранные места» как трагическую книгу, они видели в ней скучное назидание, слышали фальшивый тон. В.С. Аксакова, например, обвиняла Гоголя в неискренности, «ложной мысли». Для нее очевидно, что письмо «Женщина в свете» превращает «слабости человеческие» в орудие, в способ достижения святой цели. Наверное, из всей семьи Аксаковых она наиболее резко, непримиримо отнеслась к новой книге Гоголя. Ее оценка – «святотатство», «католический взгляд» кажется не столько эстетической или нравственной, сколько религиозной [239]. Другой критик, Ю. Самарин, подходил к «Переписке» прежде всего с этических позиций. Он упрекал Гоголя в отчуждении от мира, в непонимании читателей, наконец, в «гордости отшельника». Самарин в письме очень резко отзывается не только о книге, об идеях, но и о личности Гоголя, «раззнакомившегося» с русским обществом. С невыносимою гордостью повторяет он: дело мое – душевная польза, и вдруг он отдалился от всех необъятное пространство, куда уже не хватает сочувствие, а только одно сожаление. Как он всем стал чужд! Как сам он раззнакомился с русскою публикою и перестал ее понимать!» [240]
Можно представить, как удивились и взволновались остальные члены семьи, когда познакомились с мнением Ивана Сергеевича. Ведь они всегда были единомышленниками. А тут, в таком важном вопросе их мнения вдруг радикально разошлись. О.С. Аксакова так описала общую реакцию: «С изумлением, разиня рты и поднявши руки, слушали мы твое письмо». С.Т. Аксаков был гораздо резче: «Письмо твое не изумило, не поразило меня, а просто уничтожило на неопределенное время <…> Я вижу в Гоголе добычу сатанинской гордости, а не христианского смирения» [241]. Больше всего, вероятно, родителей озаботило, что Иван как бы солидаризуется с Гоголем, временами отождествляет его позицию со своей. В чем же дело? Почему позиция Ивана Сергеевича так разошлась с мнениями всей семьи? Одно замечание Ивана объясняет это: «Гоголь мне ближе, он действует не ex officio, он в том же положении был, как и я». Во-первых, Иван Сергеевич верит в искренность Гоголя, в искренность его религиозного чувства, да и сам испытывает душевный трепет, читая «Выбранные места». Как раз то, что отталкивало Веру Сергеевну, Ивана радует и восхищает. Язык Гоголя кажется поэтическим и выразительным, от него мурашки пробегали по коже. Вера же называла язык вялым и слабым. Для Ивана Сергеевича это «просто музыка». При этом он не закрывает глаза на недостатки книги, ясно их видит, во многом соглашается с родными, но по-прежнему придерживается своего убеждения. Придерживается, во-вторых, потому, что Гоголь поставил как раз те вопросы, которые волновали самого Ивана. И не только поставил, но и сумел дать ответ, удовлетворяющий его. Это вопрос о «примирении искусства и религии». По мнению Ивана Сергеевича, Гоголь успешно примирил два эти разнородные начала. Он не потерял способность говорить языком тех предметов, которых он даже мимоходом касается, – способность, развившаяся еще в «Мертвых душах»! Гоголь создает высокий образ художника и возносит искусство и художника «на неизмеримую высоту», возвышаясь вместе с тем и сам. Он чувствует в письмах Гоголя воздух «горних обителей искусства» и мечтает сам пережить нечто подобное, готов отдать все блага мира, чтобы приобщиться к этой силе и красоте, «подышать воздухом» этих горних обителей. И снова обращает внимание на свое сходство с Гоголем: он также раздумывал о «душе человеческой», о ее призвании и значении. Гоголь же обнаруживает «благоговение» перед душой и