Он был прав – я вдруг впала в ситуацию полной беспомощности. Основным моим занятием стала организация маминых похорон. Разумеется, это было большое, важное событие, однако я совершенно не помнила, как именно оно прошло. Казалось, я даже не слышала траурных речей. Уже потом папа рассказал, что все отзывались о моей маме очень высоко.
На четвертый день, когда папа просматривал в кабинете документы, я, наконец обретя спокойствие, зашла к нему и присела напротив.
Тогда меня еще удивило, как он может так спокойно погрузиться в работу.
Я попросила письмо, которое оставила для меня мама. Разумеется, я о таком не забыла.
Папа прикинулся, что ничего не понимает, и спросил, о каком письме речь.
Но под моим напором ему все-таки пришлось признать, что оно действительно было. Якобы он просто забыл, куда его положил, и тут же пообещал, что как вспомнит, так сразу отдаст.
Я восприняла это как отговорку и объявила ему об этом прямо.
Папа мгновенно вышел из себя и хлопнул по столу, не прочь что-нибудь швырнуть. Он даже поднял уже было стакан, но вовремя остановился.
– Я – твой отец! Ты – моя дочь! Ты потеряла маму, я потерял жену, мы одинаково страдаем! Почему ты не можешь войти в мое положение и пристаешь из-за какого-то письма?!
Он так разозлился, что позеленел, при этом я едва не попала ему под горячую руку.
Увернувшись, я уставилась на него твердым неподвижным взглядом.
Впервые в жизни между мной и отцом возникла такая неловкая ситуация, у меня, можно сказать, душа ушла в пятки.
Чем больше он распалялся, тем все становилось хуже – и тем сильнее мне хотелось увидеть письмо.
Наконец он согласился, отпер ящик стола, вынул письмо и положил на угол.
– Вот, читай!
Сказав это, он схватил портсигар и вышел вон.
Основное содержание маминого письма сводилось к следующему: ее всегда мучил тот факт, что я не являюсь ее родной дочерью. Но она решила, что будет неправильным уносить эту тайну с собой. Моя настоящая семья проживала в Шэньсяньдине, и я даже видела своего родного отца, это тот самый «дядюшка», что изранил себе ноги во время моего спасения. Если я хочу разузнать, как так произошло, что я стала Фан Ваньчжи, то лучше всего спросить о том у моих настоящих родителей. Разумеется, дабы не травмировать себя, я имею право ни о чем их и не спрашивать, не менять имени и продолжать жить вместе с приемным отцом, и дальше считая своим домом Юйсянь.
«Ваньчжи, ты должна быть твердо уверена: и твой папа Цзысы, и я – мы оба на сто процентов считаем тебя родной дочерью! Теперь, когда меня не стало, его любовь к тебе будет только крепнуть, и никак иначе. Ты в полном праве сама решать, какие отношения тебе иметь с родственниками из Шэньсяньдина, с папой Цзысы и с нашим домом в Юйсяне. К тому же я считаю, что твой выбор никоим образом не связан с моралью. В конце концов, что было, то прошло, вся эта правда о прошлом не должна отражаться на реальной жизни. Взять хоть твоих родных родителей, хоть приемных, такова была наша судьба. А смысл судьбы, какой бы короткой или длинной она ни была, – в том, чтобы действовать согласно зову своего сердца, всё остальное значения не имеет…»
В моем представлении, мама-директор была человеком, который гораздо больше руководствуется разумом, а не чувствами. Сквозь строки письма я почувствовала, насколько спокойной и сдержанной она оставалась, пока диктовала письмо отцу, она словно отдавала распоряжения подчиненным.
Это потрясло меня вдвойне – я была полностью раздавлена.
Позже папа рассказал, что услышал, как из комнаты донесся мой вопль, похожий на рев животного, оказавшегося на краю гибели.
Когда он вошел, я без чувств упала на пол.
Ту ночь я проспала на кровати родителей, папа так и не сомкнул глаз, просидев рядом со мной до самого рассвета.
У него была куча срочных дел, я не должна была превращаться в его обузу.
Поддавшись моим настойчивым требованиям, он лично сел за руль и проделал чуть ли не семичасовой путь, чтобы к обеду доставить меня в университетский кампус.
Больше всего мне хотелось увидеть моего парня.
Когда он выходил из общежития, спеша на занятия, я преградила ему путь.
В тот момент меня вообще не волновало, есть у него занятия или нет, поэтому я чуть ли не насильно потащила его к нашему излюбленному месту свиданий с галереей, беседкой и озером. На озере как раз распустились лотосы, цветы радовали глаз, наполняя сердце безмятежностью. По обеим сторонам галереи свисали уже созревшие гроздья винограда. Все опоры беседки были уплетены фиолетово-красными цветками вьюнка, который разросся настолько обильно, что строение приобрело праздничный вид. Зайдя внутрь, я присела, а он остался стоять, приняв из моих рук то самое письмо.
Моя мама-директор полагала, что неправильно уносить правду с собой; ну а я посчитала, что будет очень плохо, если я прямо сию же минуту не донесу эту правду любящему меня человеку.
«Сию же минуту» означало безо всякого промедления.
А к чему медлить?
Я считала, что ни к чему.
И вместо того, чтобы рассказать все самой, я предпочла, чтобы он просто ознакомился с письмом.
Оно было на двух страницах. Прочитав до конца, он вернулся было к началу.
– Не нужно читать его дважды, – произнесла я.
Положив листок на каменный столик, он посмотрел на меня и, выдавив из себя странную улыбку, произнес:
– И правда, не нужно, все предельно ясно, ничего непонятного. Мне, собственно, и спросить не о чем. Но я не могу не сказать, что это весьма осложнило наши с тобой отношения. Действительно осложнило. Согласись, что, помимо отношений двух любящих людей, есть еще и отношения между семьями. Теперь я уже сам себе не хозяин. Не ожидал такого… Это прямо внезапно… Непросто, непросто. Мне пора. Нам лучше пока не встречаться…
Он сказал что-то еще, но я его уже не слышала.
Мир погрузился в оглушающую тишину. Под моим пристальным взглядом он вдруг развернулся и покинул цветочную беседку. Удаляясь, он так больше и