Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова. Страница 135

201

Это сходство впервые указано Л. Селезневым: Селезнев Л. Михаил Кузмин и Владимир Маяковский. С. 74–76.

Здесь и далее цит. по: Маяковский В. В. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 134–140.

Волынский полк стал одним из ранних символов революции. Запасной батальон гвардейского Волынского полка первым присоединился к революционно настроенным массам и получил за это впоследствии звание «первого революционного». Уже 8 мая ледокол «Царь Михаил Федорович» был переименован в «Волынца» (Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть… С. 221).

Хлебников В. Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. Р. В. Дуганова. М.: ИМЛИ, 2000. Т. 1. С. 95.

Нельзя обойти вниманием и факт обратного влияния – Кузмина на творчество Хлебникова 1920-х годов. Прежде всего, обнаруженный А. Е. Парнисом (Парнис А. Е. Хлебников в дневнике М. А. Кузмина. С. 160) подтекст следующих строк из XVIII плоскости сверхповести Хлебникова «Зангези»: «Если в пальцах запрятался нож, / А зрачки открывала настежью месть, / Это время завыло: „Даешь!“ – / А судьба отвечала послушная: „Есть“» стихи из кузминской «Русской революции»: «Словно голодному говорят: „Ешь!“, / А он, улыбаясь, отвечает: „Ем“». Отметим также, что в «Зангези», создаваемой в 1920–1922 годах, также заметны следы «телеграфного» стиля в описании войны и революции. См., например:

Биржевые ведомости. 1917. 25 авг. Веч. вып.

В архиве Бенуа сохранился список лиц, желательных для работы в министерстве искусств, который показывает, что предполагаемый состав был еще более «мирискусническим»: помимо указанных выше, в него должны были входить также С. П. Дягилев и В. Ф. Нувель (Лапшин В. П. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году. С. 88).

В 1934 году, вспоминая прошедшую эпоху в дневнике, Кузмин придал большое значение знакомству с «мирискусниками»: «…На Башне же я был еще танцором и ясновидящим. Я удивляюсь и благодарен мирискусникам, которые за этими мощами разглядели живого и нужного им человека. К Ивановым ввели меня Каратыгин и Нурок. Сомова, Дягилева, Бакста, Нувеля я знал раньше Ивановских сред» (запись от 20 июля 1934 г. – Кузмин М. Дневник 1934 года. С. 72–73).

Переписку см.: Кузмин М. А., Сомов К. А. Переписка // Кузмин М. Стихотворения. Из переписки. С. 159–209; о совместном участии в «вечерах Гафиза» см.: Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты. Одобрение Сомовым его произведений было исключительно важно для Кузмина. Так, в записи от 11 октября 1905 года Кузмин фиксирует реакцию на роман «Крылья»: «И почему мне хочется, чтобы зацепило именно Сомова, даже не Дягилева, напр<имер>?» (Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 56). Сомов выполнил обложки к роману «Приключения Эме Лебефа» (1907) и к сборнику «Три пьесы» (1907). С именем Сомова Кузмин связывал целый культурный пласт, повлиявший на его цикл «Ракеты»: «Любовь к радугам и фейерверкам, к мелочам техники милых вещей, причесок, мод, камней, „сомовщина“ мною овладела» (6 июля 1907 года. – Там же. С. 378).

С Бенуа Кузмина связывали не только личные, но и творческие отношения: Бенуа был предполагаемым художником постановки пьесы Кузмина «Комедия о Евдокии из Гелиополя» в 1907 году, а также неизвестного исследователям балета Кузмина в ноябре 1907 года. Замысел «Комедии о Евдокии» находился под сильным влиянием «мирискусников» и созданной ими среды изящных стилизаций в духе XVIII века. См. запись Кузмина в дневнике от 5 декабря 1920 года: «Бушен говорил о Сомове и Бенуа. У меня какое-то болезненное пристрастие к ним, как и всегда, впрочем, было» (Кузмин М. Дневник 1917–1924. Кн. 1. С. 251).

См. несколько примеров: «Талант М. Кузмина находится в явном соприкосновении с Сомовым. Та же пикантная, изящная ирония, та же изысканная простота формы, скрывающая сложность переживания. Тот же миниатюризм <…> пленительный своим своеобразным уютом» (Б. Б-ев. [Белый А.] [Рец. на: ] М. Кузмин. Приключения Эме Лебефа… С. 51), «Поэзия М. Кузмина – „салонная“ поэзия по преимуществу <…>. Она откликнулась на все, что за последние годы волновало петербургские гостиные. Восемнадцатый век под сомовским углом зрения, тридцатые годы, русское раскольничество и все то, что занимало литературные кружки…» (Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии… С. 154. – Аполлон. 1912. № 8).

Примечательно, что имя Сомова стало для Кузмина в это время символом определенного периода в его жизни и творчестве, ностальгия по которому пронизывала дневниковые записи на протяжении нескольких лет: «Я загрустил, вспомина<я> 1906 год, печку, которая у меня треснула от жара, Сомова, Сапунова, свечи, начало известности, Казакова, эскапады» (1 ноября 1917 г.), «…круглый стол, разговоры о книгах, дневник 1907 г., Юрочка, вино, конфеты напомнили мне время Сомова и Нувеля» (23 мая 1918 г. – Кузмин М. Дневник 1917–1924. Кн. 1. С. 71–72).

Цит. по: Кузмин М. Дневник 1905–1907. С. 552.

Сомов К. Дневник 1917–1923 / Вступ. ст., подгот. текста, коммент. П. С. Голубева. М.: Изд-во Дмитрия Сечина, 2017. С. 169.

Денисов В. О новом искусстве демократической России // День. 1917. № 9. 15 марта. С. 1–2.

Цит. по: Крусанов А. В. Русский авангард 1907–1932. Т. 2. Кн. 1. С. 11–12.

Доль [Тигер Д. Н.]. Самоопределившиеся. (История новейших метаморфоз) // Журнал журналов. 1917. № 20–21. С. 13. Отметим, что это стихотворение начинается со строчек «Он долго тешился с козой, / Он славил банщика упрямо…». Если вторая однозначно отсылает к эпизоду из романа «Крылья», то первая заимствована из стихотворения В. Я. Брюсова «In hac lacrimarum valle» (из сборника «Urbi et Orbi», 1903): «Мы натешимся с козой, / Где лужайку сжали стены». Автор стихотворного фельетона осуждает в нем не столько Кузмина, сколько всю модернистскую литературу, сменившую эстетизацию порока на революционный энтузиазм.