В кабинет вошел Иван Иванович с брезентовой сумкой и маральими рогами. Чернявский побледнел и невнятно пробормотал:
– Приречье… железо… Я… Я не разведывал.
Наступило неловкое молчание. Иван Иванович шумно прошел к столу и, взглянув с нескрываемым презрением на Чернявского и Редькина, положил на красный стол тяжелую брезентовую сумку. Потом он передал Муравьеву объемистый доклад Ярморова с маршрутной картой. Ярморов в Приречье продолжал разведку.
– Эх-хе, вроде прибыл вовремя, – сказал Иван Иванович, пожимая руку Муравьева. – Теперь могу сказать: железо в Приречье есть! Вот оно как! Они не разведывали. Другими делишками были заняты. Эх-хе! А вот рога. Для… мошенников! – и указал крюком пальца на сжавшуюся фигуру Редькина. – Ухлопали двух маралов, супостаты! Эх-хе! И золотишко мыли вместо железа. Про то будет разговор второй. – И, вынув из кармана флакон Вихрастого Игнашки, бережно поставил его на стол…
2
Матвею Пантелеймоновичу жарко. Матвею Пантелеймоновичу холодно. Матвей Пантелеймонович начинает терять драгоценное спокойствие духа. Жарко ему так, что он даже задыхается. И в то же время все его поджарое тело пробирает неприятный озноб, и мурашки бегут по спине и по икрам ног. А ко всему – руки. Матвей Пантелеймонович не знает, куда девать ему руки и вообще зачем ему нужны руки.
– В доподлинном смысле… – говорит Одуванчик, глядя то на Нелидова, то на Сапарова. – И если посмотреть на историю приреченского вопроса со всех точек зрения, то… то… в доподлинном смысле…
Пытаясь дать объяснение по вопросу Приречья, Матвей Пантелеймонович так запутался, что забыл то, что говорил прежде в этом же кабинете, и даже то, с чего начал разговор сегодня. Стараясь выпутаться из неловкого положения. Одуванчик пустил в ход все свое многословие и, нагородив еще больше нелепостей, наконец замолк и уронил голову.
Сапаров присматривается большими черными глазами к Одуванчику, перебирает какие-то бумаги, а затем спрашивает:
– Кто возглавлял бареневскую разведку?
– М-м… Городовиков.
– А кто свернул разведку?
– М-м… Не помню. Вероятно, по постановлению совета, – отвечает Одуванчик, умоляюще взглядывая на Нелидова.
– Вы свернули разведку, с этими делами, – резко напомнил Нелидов. – А там, именно там ценнейшее месторождение марганца.
– Я?
Одуванчик пожимает плечами и, устремив взгляд в потолок, молчит.
Нелидов напомнил Матвею Пантелеймоновичу о делах аксинской разведки, где было обнаружено месторождение железа, впоследствии законсервированное по настоянию Одуванчика.
– Пять лет геологи тыкали пальцем в Приречье, – продолжает Нелидов. – И вы пять лет возражали всем! Почему? Что было тому причиной? Объясните.
Сапаров берет со стола толстую папку, открывает ее и, развернув на столе отчеты геологов, когда-то побывавших в Приречье, спрашивает, бывал ли Одуванчик в районе Приречья.
– Я? М-м… Я имел в виду поездку. Но…
– Так, так. Весьма странно, весьма странно! – холодно звучит голос Сапарова. – Вы против Приречья, против Аксина, против Талгата. Нет? Так, так!
Матвей Пантелеймонович бормочет что-то в свое оправдание и, не в состоянии смотреть в лицо Сапарова, созерцает ножки желтых стульев и прикуривает толстую папироску. В его глазах смешались все ножки желтых стульев.
– М-м… В некотором смысле… м-м… я имею в виду…
У Матвея Пантелеймоновича все пошло вразлад. Совесть против языка, язык против рассудка, и Матвей Пантелеймонович, давая бессвязные ответы, довел себя до такого скверного состояния, в котором человеку будущее кажется беспросветным, как под крышкой гроба, прошлое – бредовым сном…
И вот поднялся Аверкий Николаевич Сапаров, человек, которого не уверишь ссылками на различные объективные и субъективные причины, не обманешь ложными доводами, не смягчишь упоминанием прошлых заслуг и не разжалобишь слезными просьбами. Он заговорил, и в большом кабинете стало неподвижно и настороженно тихо; не потому, что говорил крупный руководитель, а потому, что логика и справедливость его слов были непреложны. Сапаров говорил негромко, медленно, как бы раздумывая вслух, и взгляд его, спокойный, требовательный, проницательный, скользил по лицам сидящих в кабинете. И глаза одних отвечали Сапарову прямым и твердым, как пожатие крепкой дружеской руки, взглядом, глаза других убегали, ускользали в стороны…
Григорий не отводил глаз от лица Сапарова, хотел перехватить его взгляд, прочесть в нем то самое главное, чего он ожидал с такой болью, с такой надеждой, прочесть прежде, чем это будет сказано словами…
Но Сапаров не смотрел в сторону Григория. Он говорил о недостатках, серьезных недостатках в работе геологоуправления. И заранее отметал ссылки на трудности военного времени, нехватку людей, механизмов, оборудования. Он говорил о задачах разведчиков недр и тут же указывал на возможные пути их успешного решения, и всем становилось ясно, что и как они станут делать завтра.
И вот наконец – у Григория на миг перехватило дыхание – Сапаров заговорил о начальнике отдела металлов, о нем, Григории, о поступивших в редакцию материалах, об опубликованной правильной и своевременной статье, хотя не со всеми ее определениями можно согласиться. Нет, Сапаров не оправдывал недостатков Муравьева, не смазывал его ошибок, резко и прямо говорил о них. Но от его слов дыхание Григория становилось ровнее, спазма больше не перехватывала горло, руки переставали нервно теребить лежащий на коленях отчет Ярморова. Ничего не скажешь, по заслугам, все верно, все по заслугам. Но Сапаров не зачеркивал и не разрешал никому зачеркивать работу отдела металлов и его начальника Григория Муравьева. И здесь голос его задрожал от сдерживаемого гнева, он помянул тех, кто пытался на государственном деле сводить личные счеты, строить свою карьеру, свое маленькое благополучие, сваливать свои больные грехи на здоровую голову.
Григорий слушал, и руки его цепко держали отчет Ярморова. Теперь он знал: да, все так, все верно, все точно. Немало еще будет борьбы и с самим собой, и с другими, не раз еще, может быть, проявятся его недостатки и ему скажут о них, немало еще придется поморщиться от внутренней боли. Но все это не страшно. Главное – он понял, что в нем было и что с ним было. Теперь ему станет легче и лучше. Да, лучше!..
3
Октябрь дохнул студеными ветрами и поволок за собою дымчато-белесые вереницы облаков.
Земля нарядилась в золотистый наряд. Осень!.. И только коршун все еще плавал в высоте над Енисеем да стаи галок надоедливо оглашали воздух своим гортанным криком. Осень!..
Вчера еще пролетела последняя длинная косая лента журавлей, а сегодня воробьи уже ерошат