Ясенецкий говорил, что его в свое время вытеснили из Ленинградского Союза художников злобствующие неудачники, но на самом деле все обстояло иначе. Сперва Ясенецкого приняли там хорошо и даже ждали от него чего-то необыкновенного, так внушительно он умел говорить. Но потом сразу всем стало ясно, что за дымовой завесой его слов кроется пустота. Он ничего не создал, но повредил многим. И его попросту прогнали. Так Ясенецкий попал в Сибирь. За внешней напыщенностью (отец его был потомком знатных шляхтичей) и здесь быстро разглядели его внутреннюю пустоту.
«Мельница, мельница, мельница», – говорил иронический взгляд Юлии, который так бесил Ясенецкого. Он понимал ее взгляд и, продолжая рассуждать, придумывал, чем бы уничтожить Чадаеву. Ба! Кокорин! Да, да, Кокорин!
«Мельница, мельница! – думала Юлия. – Любое хорошее перемелет в муку, в пыль!.. Мельница, мельница! Все запутает и сам запутается!»
Лаврищев, навалившись впалой грудью на набалдашник сучковатой палки, слушал Ясенецкого с сожалением, как слушает врач бред безнадежно больного человека. Резунов, широко открыв глаза, впитывал в себя каждое слово Ясенецкого. «Вот если бы я мог говорить, как он», – наивно думал Резунов.
Воинов слушал Ясенецкого, сидя на подоконнике. «Где же у него главная мысль? – искал Воинов. – Или нет у него никакой мысли, а так это все?..»
Муравьев слушал Ясенецкого внимательно. Губы его сжались в упрямую складку. В душе натянулась какая-то струна и зазвенела ненавистью. «Он говорит не то! Какая все это вредная галиматья! – говорил себе Муравьев. – И почему никто не остановит его?»
Но что творилось с Эмилией Федоровной! Она просто упивалась словами Бронислава Леопольдовича, как ароматом летних цветов. «Ах, как он говорит! Как он говорит! И сила в нем, и ум, и обаятельность! – Эмилия Федоровна не понимала, о чем говорит Ясенецкий, она восхищалась его голосом. – Только я, только я понимаю его полностью! Только я, только я», – говорила себе Эмилия Федоровна.
Ясенецкий замолчал так же внезапно, как и заговорил.
– Изумительно! Изумительно! – Эмилия Федоровна хотела захлопать в ладоши, но, неловко повернувшись на подлокотнике кресла, потеряла равновесие и чуть было не упала. Ее успел поддержать Ясенецкий. – Ах, спасибо, – сказала Эмилия Федоровна, скромно улыбаясь.
– Уф, как жарко! – вздохнул Лаврищев.
– Заумно, мудро, а непонятно, что к чему, – медленно проговорил Воинов.
– Что ты! Что ты, Кузьма! Все так ясно, – удивилась Эмилия Федоровна, не запомнив ни единого слова из получасовой речи Ясенецкого.
– Да-а, оно, конечно, дискуссия! – проговорил Резунов и покачал головою.
Стремов и Чадаева молчали. Григорий ждал, что ответит Юлия, и боялся, что она ничего не скажет.
– Значит, свет да тени? – спросил Лаврищев.
Ясенецкий разъяснил, что если художник создаст замысловатую комбинацию из красок и светотеней, то он создаст картину не хуже, чем если бы оперировал образами, заимствованными у природы.
– Но вопрос в том, как вы сумеете скомбинировать тона в своей картине! – Ясенецкий поднял палец до уровня узла своего лилового галстука.
– Эва как! – Лаврищев покачал головою. – Эва как! Я-то думал, что мне померещилось, а оно и впрямь, ты, Бронислав Леопольдович, заехал вкривь и вкось! Лясы-то точить легко, а творить – тяжко! Ох как тяжко!.. – Лаврищев иногда пользовался тяжеловесными прадедовскими словами и поговорками, которые Ясенецкий принимал за оскорбление. Он любил речь изысканную, и вдруг старик говорит такими старомодными словами!.. – Я-то не хожу в мир на всякий блин, – продолжал Лаврищев, – но уж коли попал на блин Кузьмы Ивановича, то не ударю своим доброхотством в грязь лицом. Да и рад, что провел час в вашей беседе: орлы бьются, молодцам перья достаются, как-то говаривали старики. Я, батенька ты мой, Бронислав-свет-Леопольдович, сорок лет держу в руках резец и карандаш, а шутку такую, как вы сказали, не подам. Скульптура не терпит шутовства!.. Мрамор смеется, или плачет, или ненавидит. И все это без шутовства! Так-то вот, Бронислав Леопольдович!
– Нет, позвольте, позвольте! – Ясенецкий вытащил из нагрудного кармана футляр, достал свои очки в лиловой оправе с золотыми дугами, бережно протер стекла батистовым платком и, водрузив их на нос, пристально посмотрел на Лаврищева. – Так, так, – сказал Ясенецкий и покачал головой. – Очень жаль, очень жаль, что мои аллегории внушают вам ужас. Очень жаль! Если я неправ, я признаю свою ошибку. Да, сумею признать ошибку, – высокопарно заявил Бронислав Леопольдович, слегка откинув голову. – Но я, смею вас заверить, никогда не буду бичом для молодых художников! Я не буду бичом для тех, кто верит еще в искусство, а не в ремесло. – Ясенецкий указал пальцем на Резунова. – Он – верит. А почему Резунов верит? Да потому, что он творец! Он ищет, как выразить себя, свои чувства. Эти творческие искания чужды Чадаевой. И потому-то картины ее будут мертвы, как гранит мостовой.
– Что вас беспокоят мои картины? – спросила Юлия.
Григорий никогда еще не видел у нее такого негодующего, пронзительного взгляда, каким она посмотрела на Ясенецкого.
– Что? – спросил Ясенецкий и ехидно улыбнулся. – Вы учите писать плакаты, а не картины. Вы губите молодое поколение! Что? Клевета? Ах вот как! Ну, знаете ли, я сумею доказать обратное. Разве вы не пытались убить пейзаж Резунова?
– Не было такого разговора! – ответила Юлия, вся вспыхнув. – Был разговор о производственной картине, а не о пейзаже.
– Именно так, – ухватился Ясенецкий. – Вы советовали ему переключиться на производственное полотно. А зачем? Дабы убить в Резунове пейзажиста. А если вы привьете ему такой взгляд, он – погиб! Кокорин написал хорошую картину. Чудо-картина! Чудо игры света!.. А что вы сказали Кокорину? Вы убили его. За что? За то, что солдат, видите ли, невыразителен! А вот Воинов понял его картину! Воинов заметил игру света над улусом Хакасии! – Рука Ясенецкого, как стрела, взлетела в воздух, словно улус Хакасии находился где-то в заоблачных пространствах. – И я от всей души жму руку Воинову.
Кто-то постучал в дверь. Ясенецкий замолчал. Вошел шофер Вася в дубленом полушубке, бараньей меховой шапке и теплых рукавицах.
– Без четверти десять, – сказал Вася Григорию.
– Сейчас едем, – ответил Григорий. – Спор-то очень интересный!
– Не так интересный, как запутанный, – ответила Юлия. – Но в этой путанице большая опасность для художников!
– Факты! Факты! – выкрикнул Ясенецкий. На его щеках заиграли желваки, глаза сверкали, как горящие угли.
– Людей одного класса объединяют общие интересы и цели, – горячо говорила Юлия. – И стремление художника должно совпадать со стремлением всех, таковы принципы социалистического реализма! И я за эти принципы. Они одинаковы везде: в живописи, в ваянии, в литературе. Искусство выражает не только чувства, но и мысли людей. Язык образов такой же острый,