Зачем говоришь готовыми фразами, политрук Дордия? Ведь не только сталь, но и слова, даже самые святые, срабатываются, «пробуксовывают», как шестерня со стершимися зубьями, если ты не дал им свежей нарезки. И зачем ты все время твердишь «умереть, умереть»? Это ли теперь надо сказать? Ты, наверное, думаешь: в этом жестокая правда войны – правда, которую надо увидеть, не отворачивая взора, надо принять и внушить.
Я подождал, пока Дордия кончит. Потом поднял одного красноармейца:
– Ты знаешь, что такое Родина?
– Знаю, товарищ комбат.
– Ну, отвечай…
– Это наш Советский Союз, наша территория.
– Садись. Спросил другого:
– А ты как ответишь?
– Родина – это… это где я родился… Ну, как бы выразиться… местность…
– Садись. А ты?
– Родина? Это наше Советское правительство… Эта… Ну, взять, скажем, Москву… Мы ее вот сейчас отстаиваем. Я там не был… Я ее не видел, но это Родина…
– Значит, Родины ты не видел? Он молчит.
– Так что же такое Родина? Стали просить:
– Разъясните!
– Хорошо, разъясню… Ты жить хочешь?
– Хочу.
– Кто жить не хочет, поднимите руки.
Ни одна рука не поднялась. Но головы уже не были понурены – бойцы заинтересовались. В эти дни они много раз слышали: «смерть», а я говорил о жизни.
– Все хотят жить? Хорошо. Спрашиваю красноармейца:
– Женат?
– Да.
– Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?
– Сейчас не до дому… надо воевать.
– Ну а после войны? Хочешь?
– Кто не захочет…
– Нет, ты не хочешь!
– Как не хочу?
– От тебя зависит – вернуться или не вернуться. Это в твоих руках. Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить тебя. А что ты сделал для того, чтобы сохранить жизнь в бою и вернуться после войны домой? Из винтовки отлично стреляешь?
– Нет.
– Ну вот… Значит, не убьешь немца. Он тебя убьет. Не вернешься домой живым. Перебегаешь хорошо?
– Да так себе.
– Ползаешь хорошо?
– Нет.
– Ну вот… Подстрелит тебя немец. Чего же ты говоришь, что хочешь жить? Гранату хорошо бросаешь? Маскируешься хорошо? Окапываешься хорошо?
– Окапываюсь хорошо.
– Врешь! С ленцой окапываешься. Сколько раз я заставлял тебя накат раскидывать?
– Один раз.
– И после этого ты заявляешь, что хочешь жить? Нет, ты не хочешь жить! Верно, товарищи? Не хочет он жить?
Я уже вижу улыбки, – у иных уже чуть отлегло от сердца. Но красноармеец говорит:
– Хочу, товарищ комбат.
– Хотеть мало… желание надо подкреплять делами. А ты словами говоришь, что хочешь жить, а делами в могилу лезешь. А я оттуда тебя крючком вытаскиваю.
Пронесся смех, первый смех от души, услышанный мною за последние два дня. Я продолжал:
– Когда я расшвыриваю жидкий накат в твоем окопе, я делаю это для тебя. Ведь там не мне сидеть. Когда я ругаю тебя за грязную винтовку, я делаю это для тебя. Ведь не мне из нее стрелять. Все, что от тебя требуют, все, что тебе приказывают, делается для тебя. Теперь понял, что такое Родина?
– Нет, товарищ комбат.
– Родина – это ты! Убей того, кто хочет убить тебя! Кому это надо? Тебе, твоей жене, твоему отцу и матери, твоим детям!
Бойцы слушали. Рядом присел политрук Дордия, он смотрел на меня, запрокинув голову, изредка помаргивая, когда на ресницы садились пушинки снега. Иногда на его лице появлялась невольная улыбка.
Говоря, я обращался и к нему. Я желал, чтобы и он, политрук Дордия, готовивший себя, как и все, к первому бою, уверился: жестокая правда войны не в слове «умри», а в слове «убей».
Я не употреблял термина «инстинкт», но взывал к нему, к могучему инстинкту сохранения жизни. Я стремился возбудить и напрячь его для победы в бою.
– Враг идет убить и тебя и меня, – продолжал я. – Я учу тебя, я требую: убей его, сумей убить, потому что и я хочу жить. И каждый из нас велит тебе, каждый приказывает: убей – мы хотим жить! И ты требуешь от товарища – обязан требовать, если действительно хочешь жить, – убей! Родина – это ты. Родина – это мы, наши семьи, наши матери, наши жены и дети. Родина – это наш народ. Может быть, тебя все-таки настигнет пуля, но сначала убей! Истреби, сколько сможешь! Этим сохранишь в живых его, и его, и его (я указывал пальцем на бойцов) – товарищей по окопу и винтовке! Я, ваш командир, хочу исполнить веление наших жен и матерей, веление нашего народа. Хочу вести в бой не умирать, а жить! Понятно? Все!
1942 год
М. М. Пришвин
Дневники войны
Как ни ужасен был 41-й год, но следующий 1942 год ознаменовался еще более тяжелыми утратами. Их груз ложился на сердце женщины: жены и матери. И мы видим, что вопль материнский, обращенный к заступничеству вечных наших молитвенников, защитников и покровителей, дошел до Неба. На фронте и в тылу мы видим постепенное вызревание нового чувства, новой любви – любви к своему народу, как коллективному носителю идеи движения к нравственному совершенству, пусть и не всеми еще осознаваемому как религиозное, но несомненно питающемуся ее корнями, имеющему высокую духовную природу.
26 января. Если человек, желая сделать людям добро, отказывается от Бога и заявляет, что Бога нет, то он неминуемо сам становится в положение Бога. И сделавшись Богом из человека, человеко-богом, он как человек неминуемо должен страдать, принимать все страданья, как будто настоящий Бог не пострадал за грехи наши.
27 февраля. Ужас войны не в этой физической смерти, иногда даже героической и радостной, а в том, как страдают в тылу те, кто их любит.
3 марта. К нам вечером приходил сержант, рассказывал о войне, начиная с бегства по Белоруссии, кончая нынешним наступлением. Очевидно, народный дух уложился в рамки необходимости и теперь его уже не сломить.
6 марта. На всю деревню голосит бабушка Аграфена: «Ой, жизнь моя Ванюшка!» Ванюшку убили. «Ой, жизнь моя, Николаюшка!» Николаюшку чахоточного сегодня угнали. «Ой, катися слеза по лицу моему!» Слушаю я этот вопль, и даже меня в мои годы подмывает злоба на немца, и тянет она включиться в массу, идущую на врага…
8 марта. Удивляюсь, слушая о Ленинграде. Молитва смертельная. В церквях ленинградских когда молятся, то кричат, вот какая молитва!
9 марта. С детства