Мало с кем на равных,
глаза в глаза,
не держа обиды.
И вот друзья – Алла Поспелова и Арсений Ли – издали. Прочитана полностью (даже близкими) впервые. До книги – два-три стихотворения в околомузыкальном самиздате. Растрёпанная, улыбчивая, вечно спешащая даже в своих строках:
полёта стрекоз
лёгкая-лёгкая плоть
Основная тема – жизнь как таковая. Без гипербол, почти дневниковые заметки:
Напрасен и прекрасен первый снег –
рябь белых пятен на лесной подстилке,
и отдает ментолом, как пастилки
от горла, и дыхалку открывает.
Там вениками пахнет мокрый лес.
(Предвестие предсердий – снег с дождём…)
только рокот волн и трескучая саранча для слуха,
и как камень с обрыва,
свалишься в повседневность.
Высочайшая ценность – дом и дети:
В доме такое нутряное, кровяное стоит тепло.
Разве ж молекулу от молекулы оторвёшь?
Кто – перешёл на шёпот,
Кто – перешёл на клёкот,
Так мы заматерели,
Что и не материмся…
А творчество – вне жизни, оно опасно:
где память вышибает стёкла
взрывной волной,
остатки неба, мира блёкнут
на мостовой.
Потому существует в гомеопатических дозах. Так и набралась одна капля книги на ведро жизни:
Была ль в стихе поэзия? Едва ли,
там музыки-то было – еле-еле.
Юлия нашла свой голос, предельно опрятный, потому – лаконичный. И сквозь скорбь отдельных текстов:
Чей воробушек сердца? Почти что ничей.
Дерево-дерево, не разорви мне мозг,
в трещины в черепе вытягивая корни.
прорывается уверенность, что всё в жизни сложилось правильно. Есть же она – книга:
Где прошлогодний снег? Под ребром. Зелёным пером. Вот-вот.
2. Веко / Андрей Ильенков. [Б.м.]: Издат. решения, 2017. – 222 с.
Пусть книга официально вышла в 2017 году, но презентация в Екатеринбурге состоялась только в мае 2019-го. Рукопись была собрана автором в 1991-м, но в издательстве её сначала потеряли, потом не стало самого издательства, дальше закрыли проект, для которого книга пересобиралась вторично. И злоключения рукописи продолжались до тех пор, пока прозаик и критик Роман Сенчин не решил продолжить дело Хорхе Луиса Борхеса и начал выпускать собственную «Вавилонскую библиотеку», основав Издательский дом «Выбор Сенчина» на бескрайних полях Ridero. Поэтических книг в проекте вышло две: Андрей Ильенков и Всеволод Емелин. Соседство говорящее. Для Екатеринбурга особенно, поскольку долгов время в родном городе поэта воспринимали как «местного Емелина», только с акцентом не на политике, а на сексе.
Настало понюхать, чем пахнет под юбкой,
И, верую, Господи! – пахнет чем надо!
Андрей понимал, как его воспринимают, и продолжал делать дело – строить свою поэтику, в моём понимании близкую к Луи-Фердинанду Селину (тем более Андрей сам медик). А регулярные отсылки к Борису Пастернаку – может единственная связь с запоздало принявшей его Уральской поэтической школой (люби / не люби Пастернака, но помни – он здесь в цене).
Простыми русским словами
Достать немногого дано:
Какой-то дождь в оконной раме,
Позавчерашнее вино.
Наощупь, как женщину, выучив площадь,
Я болен от падшей страны,
Но я не в обиде, и сам переносчик
На равных любви и вины.
Итоговую книгу ранних текстов, сложив заново в третий раз, Андрей разделил на три части: «Детский Ад» – о взрослении, «Революция № 999» – личные революции происходят каждый день, «Казни» – после любой революции начинаются казни. Первоначальный сюжет ушёл, но вот свидетельства времени сохранились, особенно в многоголосых пьесах, отсылающих не к театру абсурда, а к советской действительности, которую ещё помним и которая не сильно изменилась и зримо возвращается.
Знают власть и общественно-транспортный секс,
Как внизу тяжело и неловко вверху.
Но о чём ни говорит поэт, важнее всего интонация, с которой он говорит. А ещё Ришелье знал, что если народ смеётся, то терять народу больше нечего:
На обед – бычки в помаде,
На десерт – курносый нос,
Перепутанные пряди
Жирных пепельных волос.
Уколы, прощайте! Мне больше не страшен
Болван, что у всех отнимает кефир:
Теперь у меня настоящая стража,
И воры-друзья, и табак, и чифирь!
Спасибо товарищу Сталину
За детство моих родителей.
За первую, педсоветами
Одобренную, любовь.
Впрочем, ироником назвать Андрея Ильенкова трудно: много личной боли. Для сатирика – он слишком цитатен. А для постмодерниста… Неправильно оглядывается на классику, с обожанием.
У меня на койке девка
По прозванию Лаура.
Спи, захватанное древко
Флага массовой культуры.
И камень, мне разбивший рот,
От крови синий,
Был первым, основавшим брод
В такой трясине.
Стоит поэт особняком, существует не столько на листах бумаги,