Отнюдь не банальным эпигонством, но жестом того же напряжённого усилия выглядят и предстающие в стихах Салимона намеренно утрированные, пронизанные самоиронией попытки разрешить загадку б е л ы х б р ю к: «Было время раздумьям предаться, / докопаться до скрытых причин, / разгребая завалы, добраться / до неведомых прежде глубин».
Здесь придётся, однако, сделать существенную оговорку. Попытки попытками, но – по поводу возможности их успеха Владимир Салимон, будучи (в отличие от молодого Заболоцкого, хотя бы отчасти надеявшегося на способность грядущей «новой жизни» всё прояснить и расставить на свои места) поэтом совершенно иной, постмодернистской эпохи, не имеет никаких иллюзий. Отчётливо ощущается это не только в случае, рассматриваемом выше. То же самое – и в других стихотворениях подборки, отражающих попытки разрешения несравненно более сложных проблем: о т ч е г о (привожу точное, применённое автором слово) ни власть, ни возможность управлять силами природы «человека счастливым не делают, / то одна, то другая беда / без конца донимают, преследуют»? о т ч е г о даже сам по себе глобальный мир, в котором мы существуем, находится под угрозой и чудится, что его гибель «всё неотразимее грядёт»?
Во всех упомянутых случаях работа авторского сознания происходит в неизменном режиме (сформулированном в первом стихотворении подборки): «задал самому себе вопрос, / но вопрос остался без ответа». А вместо ответа перед нами предстают подобия внезапных, м о м е н т а л ь н ы х фотовспышек.
Возникают образы, внешне никак не соотносящиеся с поставленными автором вопросами, но по сути – резонирующие с ощущением их неразрешимости: печальные старушки, глядящие «из окон лачуг своих садовых / на пустой проулок, голый сад»… невозмутимое, равнодушное «мурашей копошение» в кустах чайных роз, приправленное воспоминанием о вкусе земляники с его «невозможною, терпкой истомою»… Или (если вернуться к стихам, с которых мы начали разговор о подборке) – сумрачный холодный город с его неуютными реалиями: «Приблизительно в рост человека / поднимались сугробы вокруг. / Вскачь промчался трамвай, как калека / на ноге лубяной: / Стук да стук!». Именно в таком контексте и предстают перед нами… те самые белые брюки, «что т р е п е щ у т (здесь и далее в цитатах разрядка моя – Е. Г.) на зимнем ветру», – и, благодаря предельно точному подбору слов во второй строке стихотворения, банальное изделие из ткани превращается в выразительный, тревожный художественный образ. В нечто вроде хрупкого о д у ш е в л ё н н о г о существа, беззащитного под натиском бушующей морозной стихии.
Именно таким ощущением бессилия, беспомощности человека перед лицом коренных загадок бытия пронизаны многие образы стихов Салимона. «…мы только по поверхности скользим / великих тайн, / как будто в о д о м е р к и <…> по озерку», – печально констатирует поэт, но при этом принципиально отказывается форсировать голос. Оставаясь верным своей (если можно так выразиться) р а с с у д и т е л ь н о – а н а л и т и ч е с к о й интонации, убедительную метафору для отображения вызовов и опасностей, грозящих нашему общему существованию, автор находит… в пределах того же водоёма: «налим / и язь с плотвой уже со дна затоки, / поднявши муть ударами хвоста, / несутся, / будто бабы руки в боки, а мужики вприсядку, / н е с п р о с т а». Подобный перевод поэтического разговора в потешно-лубочную плоскость тоже не случаен. По сути ведь ёрничество – проступающее и в этой, и во многих других вещах Салимона – служит для автора чем-то вроде отображённого в одном из стихотворений подборки свитера из суровой нитки. Одежды, сходной с теми прочными, непрошибаемыми обмундированиями, в каких «на дне / варили трубы водолазы, / и астронавты на Луне / прокладывали автотрассы». Иными словами, тональность такого рода служит для поэта подобием брони, которая заслоняет от жестоких посягательств действительности, зияющей «чёрною дырой», сулящей «тяготы и пытки».
И – ещё один момент, не менее существенный. Подобный чуть насмешливый прищур, с которым фиксирует Салимон в своих стихах те или иные явления, содействует тому, чтобы (по его же словам) «не затупился острый взгляд». Плодотворный характер такой авторской позиции проявляется в самых разных ситуациях. Взять хотя бы философские стихи, в которых всё тот же х а о с существования нетривиально трактуется как игра маленьких н е б е с н ы х с о з д а н и й, чья детская беспечность граничит с детской же жестокостью (!):
«Ты думаешь, что буря подняла / пыль над равниной, / что огни / задула и за плечи обняла / метель? / Нет, это – всё о н и». И даже иные милые и радостные детали прорисовываются в данном случае беззлобным, но – достаточно колючим штрихом: «Мы полагаем, будто булькает / в бокалах пенное вино, / а это – Ангелочек п у к а е т, / что, право слово, не грешно».
Точно такой же иронично-жестковатый взгляд ощущается в том стихотворении, где перед нами предстаёт образ из прошлого: «кинотеатра зал пустой, / глубокий, узкий, как нора». Зорко подмечает поэт в данном случае не только сидящую в углу зала парочку влюблённых, горящих «на костре страстей», но и – забулдыгу, спящего на полу, «пустивши из штанов ручей». И – с демонстративной ворчливостью резюмирует: «О, Боже, Боже, как давно / всё это было: / зимний день, / Москва, советское кино, / наверно, г л у п о с т ь, д р е б е д е н ь». Впрочем, только ли с ворчливостью?..
Вслушаемся внимательнее в саму по себе рифму: д а в н о – к и н о! Звук, ощущающейся в ней, способен (так же, как в случае с Заболоцким) порождать неожиданные, но вполне конкретные реминисценции. Известно ведь, что – где кино, там и домино, и… в и н о, и «кажется, будто и музыка та же»!!! Иными словами, налицо явные ассоциации с «Над розовым морем…» Георгия Иванова. Как известно, этот автор также частенько бывал в своей поэзии и подчёркнуто сух, и язвителен. Вместе с тем, в упомянутых его стихах, ставших (с лёгкой руки Вертинского) едва