Чьи руки хотел бы господин, мужские или женские, спрашивает она?
«Метод фан („имитация”) заключается в том, что художник учился копировать по памяти работы только одного мастера. Целью было духовное уподобление автору копируемой картины. Если цель была достигнута, со временем и сама копия становилась объектом копирования.»
Мне нужны руки Гудалак.
Она ненавидит:
стены, у которых есть уши уши, у которых есть стены рыбу, у которой нет моря море, у которого нет рыбы жизнь ради продолжения рода род ради продолжения жизни язык как оружие слабых оружие как язык сильных ненависть, которая не проходит и любовь, которая остается
Она поднимает разбросанную одежду. Пора на прогулку, говорит
она – и одевается. По улицам города они ходят вместе, она и ее тигр.
Вы можете поколотить его, предлагает она прохожим. Собственно,
для этого тигр и существует. «Давайте деньги, вот палка. У вас есть
недруг?»
Мягкий белый свет мира богов, мягкий красный свет мира ревнивых
богов, мягкий синий свет мира людей, мягкий зеленый свет мира
животных, мягкий желтый свет мира голодных духов и мягкий,
дымный свет адского мира.
У ног прохожих твои алтари.
Твой недруг – это ты.
Когда придворные указали художнику, что у дракона, которого
он нарисовал, отсутствуют зрачки, он долго отказывался исправить
работу, а когда согласился и закончил, утром на дворцовой стене
дракона уже не было.
Я хочу смотреть на мир глазами Гудалак.
Мне захотелось плакать, но я взял себя в руки и отправился на
пробежку.
Не думай, что рисующий с натуры копирует оригинал, ведь у того,
что мы видим, тоже есть прообраз.
Мне нужны мысли Гудалак.
Этой актрисе почти не приходилось играть, все читалось на лице. В чуть
опущенных углах губ, например, или выражении глаз, блестевших
так, словно она вот-вот заплачет или рассмеется. Мне все больше
казалось, что и она, и ее друзья переместились сюда из другой
жизни и теперь тоскуют по прошлому, которого почти не помнят. Каждый
из них нашел свое место в жизни, а кое-кто был по-настоящему
счастлив, но чувство потери не покидало зрителя; все были отмечены
его печатью. Мог ли кто-то предположить, что жизнь сложится так,
как сложилась? Нет. Хорошо ли она сложилась? Да. Так откуда это
ощущение упущенной возможности? Где искать себя?
Никто не знает, как догорает свечка, которую ты поставил.
Гудалак, миста!
Виталий Леоненко
Золотеет на западе
Родился в Сибири в 1963 г. Живёт в Подмосковье, на Оке. Окончил Московский университет (историк). Пишет стихи и прозу, переводит с нескольких языков. Сочинения в разные годы публиковались под псевдонимами в журналах «Звезда», «Знамя», «Русская провинция», «Зинзивер», «Плавучий мост», «Белый ворон» и др., а также отдельными книгами.
Золотое, синее, огненное
Мне-то старость напомнит – а вспомнишь ли ты
за стеклом развидневшийся будень:
розовело, и страстные пели персты
на златых многогранниках грудей…
– вспомнит старость. А младости – дар островов
в океане небесном, в том злате
на рассветных крылах разгоревшихся снов,
в позлащенных следах в море синих снегов,
в лепетании звезд – тех неведомых слов
в заревом огненосном закате.
Шелест
Шелест снега. Безвидное, сине-свинцовое,
в черных линиях кленов, в их шелестах крыл.
Зарождается древле забытое, новое,
среди неба и света, средь леса и мглы.
И большое, и вместе совсем незаметное:
ни нащупать, ни в форму его не облечь.
Только крыльев кленовых мерцание медное,
поры черной коры… Моя трудная речь
звук ко звуку гвоздит деревянными клиньями,
будто паклю и мох в избяные пазы:
выгибаются очи надбровными крыльями,
и блажит, как дитя, мой комолый язык.
Распускается ночь, самоцветно-крылатая,
и взлетают над холмами облака,
и гремит, обступая древесными латами,
гуща темных солдат древяного полка.
Зимние сны
Снежные вётлы, склонясь над прудом,
гнутся под белой небесною ношей.
Валит на шапку, на плечи. Наш дом,
в веках ветвей, под бровями пороши,
как желтоглазый совенок. А в нем,
под одеяльцами, девочке снится
бархатный слоник, что машет крылом
в солнечном небе, и ветер – теплом
веет на щечки ее и ресницы.
Царь горы
Свист полозьев – ледяные горы.
Снегирями – щеки; пышет кровь!
Пышны, сквозь ветвистые узоры,
световые пятна облаков.
Было славно, больно, неуемно,
улетало кубарем в сугроб.
Плыло небо, пламенно-огромно,
в синий вечер, в тенях синих троп.
Ты смешался с птичьими следами,
с треском веток, ропотом ступней…
Вновь взбегало войско синих дней,
воцаряя детство над холмами;
и взлетало облачное пламя
над Оки оветренными льдами,
и смирялось в сумерках над ней.
Над разливом
Сивые травы, и юной крапивы
зубчики возле тропы;
вдоль водяной набухающей нивы —
острые чаек серпы
машут, и кличут, и ветер гульливый
крылья их прочь отнесет,
и, рокоча, катерок говорливый
дымным мотором пахнет.
Тонут под толщею вод острова;
вербы топорщатся в ряби. (Шустры
шашни полёвок под серой листвою.)
Жив – вот и помнится про живое:
как тополиные почки остры,
как тороплива на вспольях трава…
Живоносный источник. Звон
Над краснотала яркою рябью
ива мохнатые рожки пригнула.
Звуков слетают светлые капли:
лодочкой легкой над водною хлябью —
дрозд
над волной колокольного гула.