Живущий в условиях войны – пребывает в смерти, описывает картины и события потустороннего мира. Черновиков уже быть не может, говорится набело: всякое слово – молитва или проклятие.
И святой Франциск открывает двери для кошек, / зайцев и лис, / Проходите, маленькие, не бойтесь, отныне навеки / теперь спаслись (Тили-тили-или-бом!).
И вот отсюда начинается различие стихов и публицистики, которой порой почти готовы сделаться некоторые тексты автора. В стихотворении всегда есть надежда, сопротивление, радость. В детали, в персонаже, в атмосфере.
Но выходит дворник, последний из тут живущих, / Каждым утром на улицы эти выходит дворник (И такая весна над городом. И такая).
И вроде бы читаешь про смерть, а приметы жизни всё острее:
Девочка ямку копает, чтобы в неё сажать / мёртвое тельце жука, котёнка, слонёнка, ежа, / вырастет белое дерево, белая кошка под ним / будет мурлыкать и петь, мамочка, обними (Девочка ловит жука. Солнце горит в ладонях)
Ужас заговаривается, стихи предлагают иной сценарий, который обязательно воплотится в жизни, и все вернутся:
Солдатик идёт домой, он с войны возвращается в семь, / И мама его обнимет и старого мишку найдёт. / И заснёт солдатик с мишкой под головой (Ну вот и ещё одно лето растаяло на языке).
И сама Анна надеется вернуться:
О Господи, я так хочу домой, / И я иду над сморщенной водой, / И забываю: я вездешний гость, / И никакого дома у меня, / Но: солнце, лужи, ветер, малышня, / И над рекою изогнулся мост. / И если есть бессмертие, оно / Сейчас парит над площадью Сенной, / Течёт, как бесконечная река (Вот мёртвый кот, пускай он оживёт).
И с этой высоты, где с Богом говоришь напрямую, где любое слово – заклинание, где понимаешь каждого кота, каждую птицу, самыми близкими становятся брошенные в пустоту космоса Белка и Стрелка: «Почему это случилось с нами?» Потому именно нам довелось пересечь границу.
Важно помнить, что ничто не напрасно:
Чёрные дыры в наши глаза глядели, / Теперь это наша Россия, наши владения (Белка и Стрелка перебирают лапами).
Стихи ничего не меняют, но возвращают силы, отводят отчаяние, позволяют дышать заново, когда казалось, что дышать больше нечем и незачем. И молящийся, и взыскующий, и плачущий – все получают ответ.
Примечание:
Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Живёт в Екатеринбурге.
Емельян Марков
За снежным занавесом
Лидия Григорьева. Русская жена английского джентльмена. СПб.: Алетея, 2017.
«Русская жена английского джентльмена» имеет два жанровых подзаголовка. На титульном листе всей книги значится «роман в стихах», на шмуцтитуле – «эпистолярная драма, сны, письма, комментарии».
Начинается эта драма действительно с перечня действующих лиц. Причем с крайней детализацией их внешности и особенностей характера, у двух главных героинь указывается даже цвет глаз. Настораживает живость этих описаний, так как привычней в таком перечне читать нейтральный, бесстрастный текст.
Далее настороженность читателя не покидает, наоборот, ведет его. Несколько страниц прочитываются в состоянии настороженности как синонима интереса. Большая литература поначалу настораживает, что нередко затрудняет прорыв к ней. Не вполне ясно, что перед тобой, и собственная растерянность поспешно списывается на нелепость самого текста. Дымка банальности примиряет читателя с действительностью.
Открытое пространство нового поначалу смущает, тревожит.
И вот мы открываем письмо означенной в предваряющем списке Варвары Суховей, косимся в это письмо, мы ведь не приучены читать чужие письма.
Несколько строф, настороженность постепенно сменяется доверием. Возникает другая проблема: мы настороженно начинаем относиться к собственному доверию. Это нормально, в восприятии поэзии необходима бдительность, опаска.
Роман в стихах заботливо затягивает нас в свои обстоятельства, точнее, он остается с нами помимо собственных обстоятельств. То есть поэзия остается с нами помимо них. А они, эти обстоятельства, пребывают в полутайне переписки. Читателю постоянно приходится самому создавать действие, угадывать в этих письмах происходящее. Происходящее остается за снежным занавесом, тем оно свежей и ощутимей, неразборчивей и одновременно достоверней.
Образ снежного занавеса не раз появляется в романе. Не просто как метафора. Герои романа связаны с театром, они актеры, режиссеры, драматурги. За снежным занавесом поэтики разыгрывается спектакль.
Но это не театр теней, это сон. Варваре Суховей снятся сны, и сам роман становится сном для читателя, в реальность которого непосильно не поверить. В этом сне читатель сам оказывается за снежным занавесом, но именно как во сне.
А поэзия – вот она, поэзия явственна.
…Что ни протока, то коряга,
что ни тайга – то непролазна…
Ты был скиталец и бродяга,
а я на всё была согласна.
<…>
Рубашку белую, льняную,
изгваздала на сеновале.
Но не пошла тогда в пивную —
лишь потому, что не позвали.
––
Ваяли тесто песнопения,
месили строчки, словно краски.
И в ком похоронили гения —
сие не требует огласки.
–– —
Теперь мой путь определен и тяжек
в контексте косметических подтяжек.
–– —
Меня ведет стезя незрима:
все – в Рим, а я бреду из Рима…
–– —
Листать людских судеб букварь,
купаться в речке русской речи…
–– —
Снега взошли – по наши души…
–– —
С себя срывает комбинашку,
хоть суть давно обнажена…
Эти цитата – как выписка для собственной роли читателя в романе. Каждый может себе выписать отсюда свою роль. Кто-то может полюбить Варвару, кто-то Аглаю, кто-то молодую актрису Риту, и так далее. Каждый персонаж обладает этим потенциалом, что так свойственно русской литературе и русской традиции самого чтения.
Есть тут и еще одна высокая традиция – цитирование интонаций. То есть особый внутристрочный диалог автора с другим поэтом.
Не мне нужна эта встряска!
–– —
(Смотрела, глазами лупала,
маленькая гимнастка,
упавшая из-под купола.)
Тут ведется внутристрочный интонационный диалог с В. Маяковским.
Причем он отчасти определяет мужское начало в образе Лузгина.
У темпераментной и экстравагантной актрисы Аглаи в речи возникают чуть заметные есенинские оттенки:
Тишь над равниной. Вселенский покой.
Словно бы мир – в покаянье и вере.
И сразу более земная Аглая:
Как соответствовать этой благой
и