– Вот это я понимаю – загасился, – восхищенно шепчет Вениамин.
Маша подбирает распластанную шубу и торопливо накидывает себе на плечи. Распускает гладкий хвост. Легонько дергает спиной – и вот уже видно: не случайная Маша, сгустившаяся из воздуха, а Вяткина, ночная царица.
– Поехали, – командует она призрачному экипажу, вытирая несуществующую тушь. Въевшаяся намертво привычка. – Я готова давать показания. Я все расскажу. Только папе надо набрать.
– Кажется, будет нам премия, – шепчет Евгений Борисович Вениамину, и тот тихонько смеется в ответ.
Виктор Коврижных
Виктор Коврижных родился в 1952 году. Служил в армии, работал трактористом и электросварщиком, шофером на угольных предприятиях Кузбасса, машинистом железнодорожного крана, составителем поездов. Последние пятнадцать лет работал в МЧС начальником караула при пожарно-спасательной части.
Автор семи поэтических книг. Стихи и проза публиковались в журналах «Смена», «Сибирские огни», «День и ночь», «Наш современник», «Огни Кузбасса» и других изданиях. Лауреат литературных премий – имени В. Фёдорова, «Образ» и журналов «Огни Кузбасса» и «Сибирские огни».
Проживает в Старобачатах Беловского района Кемеровской области.
Там, в народной глуши…
Знамение
Бабка Лукониха видела бога.
Видела дважды – на зорьке и в полдень.
Бог продвигался вдоль Волчьего лога
весь осиянный и в белом исподнем.
С утра обошла всё село и селянам
гуторила новость про чудо святое:
– Гляжу: он идёт, нет, плывёт над поляной,
а над головою кольцо золотое…
И, робко вздыхая, крестилась на гору.
Её утешали резонно старухи:
Знать, сыну Валерке амнистия скоро
иль будет от дочки письмо из Мозжухи…
Наверно, ей это приснилось. Поскольку
старуха – одна, да и бог в её сказе
был явно похожим на Климова Кольку,
что уголь привёз ей бесплатно на МАЗе.
Старая кузница
Копоть и сажа погасших огней.
Вход занавесил подрост тальниковый.
Не оседлать здесь воскресших коней –
ржой изошли стремена и подковы.
Звон наковальни полынью сокрыт,
зябко несёт из дверей пустотою.
Так просветлённой прохладой сквозит,
будто под кузней колодец с водою.
Льются протяжно сквозь щели лучи
цветом вечерней щемящей печали.
Словно наивного счастья ключи,
счастья, которое не доковали.
Полуистлевшие спицы колёс,
мохом покрыты венцы и стропила.
Ветхую крышу прошила насквозь
жгучим дремучим побегом крапива…
В полночь под лай деревенских собак
скорбная тень кузнеца оживает.
Тяжко вздыхает и курит табак,
в горне остывшем золу разжигает.
Глухо меха проворчат – и огни
вспыхнут на время и тут же погаснут.
Словно хотел озарить наши дни,
но убедился, что это напрасно…
* * *
Приболела старушка: одышка,
ломит грудь. Видно, срок помирать.
И, пока не окликнул Всевышний,
коровёнку решила продать.
На рога нацепила верёвку,
и на рынок с утра побрели.
Через час примостились неловко
у железной ограды в пыли.
Простояли полдня – бесполезно!
Поубавился шум суеты.
Коровёнка меж прутьев железных
обглодала сирени кусты.
Наконец-то, остановился
мужичок. Проявил интерес.
Не торгуясь, с ценой согласился
и уже за деньгами полез.
– Что ж, милок, не спросил про корову?
Сколь даёт? И которым телком?..
– А зачем? – усмехнулся сурово. –
Не доить, чай, на мясо берём…
– Что ты! – вскрикнула, сердцем немея, –
Разве можно такую под нож?
Обняла коровёнку за шею. –
Ты её у меня не возьмёшь!..
А корова как будто бы знала,
понимала душою немой,
вдруг рванулась из рук, побежала,
со всех ног побежала домой!..
Ничего вроде нету такого,
но пошёл с той поры пятый год:
коровёнка жива и здорова
и старуха здоровой живёт…
Сокровенность
Я возле дерева стоял оцепенело:
шли люди в белом из каких-то стран.
Вот принесли утопленницы тело
и опустили бережно в туман.
Я понял, что река остановилась.
Над мёртвым телом всколыхнулся крик.
Она спала, а мы ей только снились,
мы в сон вошли живыми в этот миг.
И он во мгле полночной длился, длился,
печаль судьбы неведомой тая.
Туман у ног, как смерти мысль, клубился,
и в сердце скорбь как речь небытия.
Вдруг голос птицы – радостный ручей
пролился вниз, он был доступен взгляду.
И я подумал: это соловей.
«Ах, соловей!..» – воскликнул кто-то рядом.
Потом я жить пошёл туда, где свет
сливался с ветром утренних побудок.
И люди в белом мне смотрели вслед,
сквозь мглу веков глазами незабудок…
На заброшенном хуторе
Погасших окон выцветшие ставни,
глухой заплот, поваленный в осот.
И – тишина, как будто слово тайны
сейчас Господь с небес произнесёт.
Покажется, что жизнь людей былая
из этих мест бесследно не ушла,
как память сокровенная, живая,
здесь в тишину незримо проросла.
И ощутишь ознобно чьи-то взоры,
лишь дунет ветер, травы шевеля,
и оживут обрывки разговоров,
мельканье лиц и запахи жилья.
Здесь постоять – как заново воскреснуть
с щемящим чувством грусти и вины.
Всплакнёт ли птица над судьбой окрестной –
и снова станет частью тишины…
После грозы
Прояснились небесные глаза,
раскинулась дуга над водоёмом.
Брела на север медленно гроза,
окрестности облаивая громом.
Дымился под лучами чернозём,
ручьи бросались весело с обрыва.
И наливалась жгучим кипятком
на пустыре воспрявшая крапива.
Закопошились куры в лопухах,
томился запах сена под навесом.
И, не успев обсохнуть, на глазах