На моей любви поставила крест,
Смеясь, старуха-смерть!
Оставив лишь в сердце грусть.
Зачем? Для кого теперь мне жить?
Если смыслом всего было – любить!
Кого теперь винить?
Кто виноват, а кто нет?!
Она мертва! Ее уж нет!
А я ни жив ни мертв…
И сердце страдает,
А тело умирает…
Ты говоришь мне: «Бог жив»,
А как же моя любовь?
Мои мечты, надежды… Нет слов!
Я не убивал, не воровал,
Я был любим и сам любил!
За что Он нас наказал?!
За любовь? Мечты? Надежды?
За то, что друг у друга были мы?
За что? Он рад?
Зачем ему такой расклад:
Она попала в ад,
А я за ней бы рад!
Наталья Шунина

Наталья Шунина родилась в 1987 году в Сочи. Публиковалась в еженедельнике «Литературная Россия», журналах «Зинзивер», «Story». Редактор в Управлении по рекламной деятельности МГУТУ имени К. Г. Разумовского. Роман «Троесолнца» выходит в издательстве «Эксмо».
Троесолнца
Фрагмент романа
Художнику не терпелось. Выйдя на улицу, он пошел торопливым и каким-то даже жадным шагом, как будто, вышагивая, он поглощал огромными кусками пространство, а не проходил по нему. И ему так же жадно хотелось проглотить восхитительную тучу, озаряющуюся молнией, луну и дорогу, освещенную кое-где желтым или холодно-голубоватым светом.
Туча восхитила Нежина тем, что сверкала в полном предгрозовом затишье с перерывом в секунду. Раз – вспышка, два – вспышка, три – вспышка. Ни грома, ни дождя пока не было. Только расплывшаяся в стороны эта низкая дородная туча озарялась желтым так часто, как бьется сердце. Художник пожирал глазами ее горчично-желтое биение, и в нем еще сильнее, мощнее поднималось вдохновение.
Однако не было оно легким, как дыхание бриза. Не было совсем. Трубя десятью иерихонскими трубами, оно перло выше и выше и походило скорее на бычий гон или табун взмыленных жеребцов, нежели на дар луноликой музы, сотканной из грез… О нет! Пер в нем, пер жестко, туго, яро табун, и табун высекал своими неутонченными копытами образы и швырял, как куски свежатины – в клетку к церберу.
Крепкие образы будоражили сознание, от них хотелось выть, клацать зубами и практически сладострастно, плотоядно их воплощать и тут же пожирать. Воплощать и пожирать. Рожать и уничтожать.
Нежин перестал смотреть на тучу, потому что она вызвала у него творческую лихорадку и какую-то перевдохновленность, и побежал легкой трусцой, чтобы скинуть эти ощущения и немного привести свой ум к обыденному и более деловому состоянию. Но, к его удивлению, ощущения усиливались, и их уже стало невозможно отличить от физического перевозбуждения. Он горел.
И до чего странно было вспоминать теперь о той вселенской усталости, которая настигла его в библиотеке. Он ведь даже языком не мог пошевелить и с трудом держал спину в кресле. Сейчас же в нем все требовало действия, трубило, жарилось и требовало – требовало! Тридцать три тысячи верст он бы сейчас мог промчать, лишь бы достать потребное.
Он увидел молоденькую девушку, снова перешел на шаг. «Ну не скотина же я, чтоб вот так?» – пронеслось в голове.
Незнакомка при приближении покосилась на него и опустила довольно дурное личико, как будто почувствовав что-то, а он обернулся ей вслед и застыл. Ему показалось это дурное личико как раз нужным. Необходимым! Будь она красива, прелестна, свежа, она бы его, кажется, сейчас не заинтересовала. Но вот с угристой кожей, с потупленными, близко посаженными, маленькими, как у крота, глазками, с жидкими волосинами, свисающими плаксиво, она еще больше в нем раздухарила звериного. Он сглотнул. И еле-еле продолжил свой путь домой. Как же хотелось догнать ее, схватить за руку, напугать. Как же хотелось, чтоб она вытаращила свои кротовые глазки и приоткрыла от страха свой рот.
«Что же делать? – думал Нежин. – Вот только мечта, по сути, сбылась. Как долго я мечтал о заказе, вот настоящий заказ! Сейчас бы мне работать, не покладая рук, а тут такое негодное дело… М-да, а вдруг за это какая-нибудь мне кара полагается, если я сейчас пойду, скажем, не той дорогой?» – так он размышлял, а между тем в такой предгрозовой вечерний час встречались ему шедшие куда-то девушки и женщины.
Туча, озаряющаяся горчично-желтым, его уже не беспокоила. Он постарался на нее посмотреть и отвлечься, но все без толку: глаза уже таращились и раздевали попадающихся ему на пути женщин. Его глаза, кажется, горели в темноте, как два угля, как два волчьих изголодавшихся глаза. И до чего все, такие разные, женщины приходились ему нужными!
«Тьфу бы на меня, – как-то жалобно он говорил самому себе и так жалко, будто с поджатым хвостом, смотрел вслед какой-нибудь фигурке с очертаниями, а в следующий миг ревел, – ну это невозможно!». Мучило его выдуманное им тут же суеверие, что, дескать, сейчас, в этот славный час, когда все угодники бьют празднично в звонницы и раскачивают бронзовые купола, когда все его ангелы-хранители пьют кагор в бордовых чашах за его первый заказ, он не может вот так взять и пойти на поводу у такого вот чувства, в котором даже романтики нынче не учуять – одно зверье.
Гром прогрохотал где-то очень близко, и стал накрапывать крупными и редкими каплями дождь. Стояло безветрие, поэтому дождь шел очень ровно, как по школьной линейке. «Ну вот, хоть освежусь», – порадовался юноша, полагая, что от прохлады станет легче. Однако, вы не поверите, даже в каплях было что-то не то. Совершенно что-то чудное затаилось в тех каплях: они были крупные, как влажные поцелуи, душистые, как полевые цветы, и не унимали, а раззадоривали его зуд.
Прогрохотало еще несколько раз в самые уши, и полил ливень. Улица стала вмиг пуста. «И это хорошо, увидь я сквозь эту пелену мокрый женский силуэт, во мне бы уже не осталось никаких сил держаться», – угрюмо думал весь промокший Нежин, забывший и про бумажку, которую передал ему Бахрушин и которая в кармане его джинсов окрасилась синим, расплылась и стала нечитаемой, и про образы китоврасов, которые он выдумывал в библиотеке, и про все остальное, кроме одного.
Ливень набирал силу, на дороге образовались глубокие лужи, его ботинки наполнились водой. До дома оставалось