Все уставились на Алекса. Он обвел каждого взглядом, медленно поднялся с кресла. Влез на стол, встал на четвереньки, надолго закатил глаза, и вдруг из него вырвалась черная струя столь мощной силы, что выбила из кресла председателя, швырнув его о стену, а затем раскидала остальных участников тайной ложи, которая правит миром России.
Через десять секунд кабинет вместе с картой утопал в черной вязкой жиже. Подсветка карты заискрила, потухла. Свечи попадали со стола. Правители откашливались и кряхтели, ковыряясь в черноте.
Алекс довольно обвел кабинет взглядом, выпрямился и, спрыгнув со стола, направился к выходу. Прежде чем открыть дверь, он обернулся, указав пальцем на каждого по очереди, словно расстреливая их.
Проговорил, медленно растягивая слова:
– Я ищу убийцу Нины. И я найду его.
Он вышел, захлопнув дверь. Немного жижи вытекло в коридор.
Старик Дисомсей, елозя ботинками по липкому полу, воскликнул пискляво:
– Я считаю, надо отнять у этого хама право голоса и лишить его Черных Капель на год!
Председатель брезгливо смахивал черноту с пиджака.
– Заседание окончено, – злобно выдавил он.
Дисомсей запротестовал:
– Подождите, милейший. В прошлый раз мы не закончили важный разговор о помидорах. Давайте дообсудим.
Все вышли из кабинета, старик остался один, но словно не замечал этого. Он говорил, будто все так и оставались на местах:
– Итак, господа, европейские ботаники всерьез заговорили о помидорах примерно в 1554 году. Ученый Пьетро Андреа Маттиоли и дал это название томату – «поми д`оро», то есть «золотое яблоко». Видимо, изначально речь шла только о желтых сортах. Но помидоры долгое время считались в Европе ядовитыми, – Дисомсей замолчал, уставившись вверх. Причмокнул, вытер губы платком, рассеянно спросил сам у себя:
– Интересно, все же почему они так считали?.. Эти европейцы… Совсем дураки, это же надо…
Воспоминания Нины № 4
«Мать в те годы много молилась. Постоянно бубнила – утром и вечером. Вычитывала правила, просила о чем-то святых. Она оборудовала себе иконостас на старом комоде. Иконы громоздились друг на друге, по бокам, одна закрывала другую – они словно встали в очередь: мне первой молись, нет, мне. Здесь же лежали брошюрки и книги, пухлый православный календарь. Стояли в ряд бутылки со святой водой, горела лампадка. На стене был приклеен плакат с изображением Матроны Московской. По центру лежала большая Библия – оба Завета вместе.
Обычно мать молилась с открытой дверью. Я занималась своими делами, а она стояла на коленях, спрятав лицо в старушечий платок – и монотонно гудела, шептала, плакала. Огонек лампады вздрагивал при каждом всхлипе.
Потом мать решила закрывать дверь в свою комнату, а время молитв стало все длиннее. Изменилась и сама ее комната: телевизор она завесила старой шубой, шторы всегда были плотно сомкнуты – чтобы свет из окна не проникал. Она перестала ходить в туалет, хотя до него было два метра через коридор. Мочилась в небольшое ведро, держа его в углу за кроватью. Уже через месяц в ее доме постоянно держался стойкий запах мочи.
Со временем ее молитвы превратились в песни. Иногда они напоминали старинные романсы, иногда грустные частушки. Порой голос ее срывался, подрагивал. Тогда мать откашливалась, сплевывала мокроту в свое ведро и продолжала петь.
Бывало, что на час или больше она полностью затихала. Дверь была закрыта. Я больше не могла видеть, что она делает в эти моменты.
Иногда я ради любопытства слушала под дверью, что же происходит в комнате. С каждой неделей звуки оттуда становились все более странными – то смех, то оживленный монолог, то детский голос…
Мне становилось жутко, ведь я точно знала, что в комнате она одна. Бывало, что она уходила молиться, но звуков человеческой речи вообще не было. Из-под двери дул ледяной ветер, за ней громыхало, трещало, падало.
Однажды мать вынесла свое ведерко с мочой, вылила его. Я пошла в туалет и увидела в унитазе жирную ворону. Из ее клюва торчала церковная свечка, один глаз вытек, было сожжено крыло. Я с криком выбежала из туалета. Мать пила в кухне чай и буднично сказала:
– Не ори. Ночь уже. А то жених твой вместо тебя на вороне женится.
Утром в унитазе трупика уже не было.
Однажды она собралась в церковь на всю ночь. Это было на Пасху. Мать зажгла лампадку – и ушла.
Я сидела в своей комнате, что-то читала. Было уже поздно, я собиралась ложиться спать, как услышала из комнаты матери звуки. Это было похоже на тихие стоны пьяного – долгое протяжное мычание, и тишина – и так много раз подряд. Я тихонько подошла к комнате матери. Стоны становились все громче. Я заглянула. То, что я увидела, до сих пор разламывает мне сердце, распарывает мозг, расщепляет душу.
Из Библии, что всегда лежала на центральном месте иконостаса, возвышался окровавленный обрубок – словно чья-то отрубленная рука, кожу с которой содрали. Кровавое мясо блестело в свете лампады. Сверху на обрубке возвышалась телячья голова. Она пребывала в каком-то полусне – и, словно умирая, тихо-тихо мычала. Глаза у нее медленно открывались и закрывались, но зрачков видно не было – только бледно-желтые бельма. Так же медленно открывался у нее рот, а оттуда высовывался синий язык. Не могу сказать, почему, но страх мой полностью отступил.
Я подошла к иконостасу. Голова никак на меня не реагировала, только медленно крутилась на кровавом шесте в разные стороны. Я посмотрела на Библию, из центра которой, прорвав страницы, возвышался этот мосол – она кишела червями. Белые, черные, коричневые, желтые – они ползали по невидимым ходам, которые образовались в страницах Книги Книг, то уползая внутрь, то выползая наружу.
Лицо Матроны Московской на плакате исказилось, черты его словно смялись и напоминали теперь тело гусеницы.
Телячья голова вдруг перестала вращаться, невидяще уставилась на меня. Высунула язык – с него упали две жирные мокрицы и тут же исчезли в норках, что проделали черви в страницах Библии.
Вязким клокочущим шепотом голова просипела:
– Жра-а-а-ать. Молись… Молись…
Я бросилась к балконной двери, дернула ее – в комнату полился пасхальный колокольный звон – храм был неподалеку.
С балкона я видела, как голова медленно запрокинулась кверху – и зашлась таким ревом, словно, обезумев разом, зашлось в плаче огромное стадо коров: один голос страшно накладывался на другой.
Сверху послышался стук по батарее, и пьяный тенор соседа дяди Коли заорал:
– Нажрались, твари, и орете?! А ну-ка спать, гниды! Воистину воскресе!»
Умный, пришло мое время говорить? Не