Когда языковой барьер пройду,
Без задних ног отправлюсь в Куеду.
А там, где площадь вымощена не,
Кто сможет отказать в покое мне?
Вползая за порог твоих татар,
Я имя их приму как божий дар.
И не заплачу, но покроюсь льдом.
Я снова дома. Я обратно дом.
Марина Ярдаева
Родилась в 1985 году в Перми. Окончила филологический факультет Пермского государственного университета. Журналист. Публиковалась в журналах «Эксперт Северо-Запад», «Русский репортер», «Cala Биография» и в десятке разных газет – «Новой газете», «Независимой газете», «Нашей Версии на Неве», «Невском времени» и других. В настоящее время сотрудничает с изданиями «Газета. Ру» и «Русский мир». Также с 2017 года работает в школе. Выпускает с подростками школьную газету. С 2008 года живет в Санкт-Петербурге.
Физик и лирика
(рассказ)
Школа. Кабинет директора. За окном проливается небо. Медленно, нехотя, из последнего своего отчаяния, последними своими слезами. Скоро стянет его тупым безразличием – скоро зима. А пока бусины дождя окутывают голые ветки, дрожат на ветру, дорожат мгновением перед вечностью. Им в вечность не хочется, им хочется блестеть, переливаться – быть.
Насте тоже хочется быть. Смеяться, плакать, сходить с ума, выкарабкиваться из сумасшествия, ненавидеть, любить. Насте есть кого любить – она любит физика Дмитрия Сергеевича Миркина. Насте есть кого ненавидеть – она ненавидит директора школы, завуча, социального педагога, школьного психолога и учительницу русского языка и литературы Агнессу Эдуардовну Дрыкину. Насте есть над чем смеяться, есть отчего плакать, у нее тысяча поводов для безумия – ее жизнь могла бы быть глубока и полна, но жить ей не дают.
– Объясни, почему ты порезала вены? – нависает над ней психолог.
– Потому что хочется жить, – вздыхает Настя.
– Видите, она над нами издевается, – кивает Настиной маме социальный педагог.
Та проклинает себя за то, что нельзя провалиться сквозь землю силой мысли, нервно щелкает авторучкой.
– Настя, как ты собираешься исправлять двойку по литературе? – вскидывается Дрыкина. Она смотрит на Настю, вращая безобразно-желтыми белками, – глаза у нее как у тухлой рыбины.
Настя ежится, отводит взгляд.
Дрыкина переключается на ее мать:
– Она не сдала ни одного сочинения, ни одного стихотворения, ни…
– Я сдавала, – устало отвечает Настя. – Я и сейчас могу… «С утра садимся мы в телегу; мы рады голову сломать и, презирая лень и негу, кричим: “Пошел! Е… ”».
– Прекрати! – перебивает завуч.
– Настя! – умоляюще вскрикивает мама. Лицо ее фиолетово-серо, под глазами черная тревога. Впрочем, это, наверное, от агрессивного света люминесцентных ламп.
– Наслушаются всяких Фейсов с Фараонами, – морщится директриса, – этих рэперов-матерщинников.
– Это Александр Сергеевич, – уточняет Настя. – Наше все. Солнце русской поэзии.
– Настя-я-я! – мама чуть не плачет.
Жалко ее, конечно.
– Распишитесь, – директриса подсовывает матери протокол совета по профилактике. Мама, подавляя всхлип, оставляет на бумаге робкую загогулину.
Жалко ее. Жалко всех. Но себя жальче.
Улица. Над головой – грязное небо, уже выплаканное, дождь кончился, под ногами – тоже грязное небо, беспомощное, можно топтать ногами. Пахнет гниющими яблоками и вообще умиранием.
– Почему, почему ты стала такая, Настя? – причитает идущая рядом мама.
– Потому что тоска, – пожимает плечами Настя.
– Но отчего тебе скучно? Все так стараются, мы всё делаем для тебя, и покупаем, и ездили недавно в…
– Это не скука, мама, это тоска.
Они проходят мимо пруда, идут по дорожке Александрийского парка. Если бы было сухо и тропинку устилали бы листья, можно было бы ими шуршать или набрать букет, и на душе стало бы немного теплее – как-то, что ли, оранжевее. Но в воздухе хмарь, а листья собраны в черные трупные мешки, что уродуют пейзаж на обочинах.
– Я думаю, они правы, это все интернет, – заключает мама. – Суицидальные паблики, «Синий кит». Вот и Юля тоже.
– У Юли не «Синий кит», у нее – синий отчим. Синий от водки и от наколок. С таким бы любая выпилилась.
– Не говори так, слава богу, она жива.
– Если б я была Богом, я б от такой славы себе удавилась.
– Ты и так чуть… – На глазах у мамы появляются слезы.
– Не плачь, мама, не чуть. Я не собиралась. И я не для того, чтобы привлечь внимание. Я только немножко, капельку самую хотела побыть на краю, чтобы почувствовать… почувствовать что-то настоящее. Это не от отрицания жизни, а наоборот. И перевязалась я не потому, что испугалась, я заранее знала, что остановлюсь. Но это глупо, конечно, ужасно глупо. Это как с теми дурочками, что рисуют лезвием ромбы и сердца на запястьях. Хотя все и не так. Я больше не буду. Прости.
Мама с силой сжимает Настину руку.
Жалко ее. И себя жалко.
Дом. Обволакивающее тепло, слабый свет в прихожей, оливковые занавески в кухне, тихо шипит чайник – во всем иллюзия уюта. Настя помогает маме разобрать пакеты из супермаркета. Мама разбирает сумку: ключи, пачка салфеток, документы… лист протокола совета по профилактике. Последний вспархивает как-то непрошено, даже нагло, приземляется укоризненно на пол.
– А ведь это уже второй, – грустно замечает мама. – После третьей такой бумажки отчисление, Настя.
– Я знаю, мама, ради бумажки все и затевалось. Вот, мол, провели совет, поставили на школьный учет, по средам у девочки – психолог, по четвергам – соцпедагог, типа приняли меры. Но ведь не приняли же. Это только чтоб вопросов потом к ним не было, когда они решат окончательно от меня избавиться. А избавиться они хотят, чтоб не портить статистику. Боятся, что я не сдам ОГЭ.
– Но ведь ты сдашь!
– Конечно, мама. Что я, совсем дура? И учителя знают, что не дура. Но я неблагонадежная.
А мама качает головой.
– Но мир таков, – говорит она. – Мир не идеален. Нельзя же быть такой, такой… словно совсем без кожи. Если каждое прикосновение с реальностью больно, нужно же что-то делать. Надо взять себя в руки. Необходимо…
Бесконечные «нужно», «надо», «необходимо», «должна» обступают Настю со всех сторон. Насте тошно.
– Мне тоже многое не нравится, – продолжает мама. – Мне тоже многое кажется бессмысленным, но все же… Знаешь… Пусть это нелепо, бесполезно, примитивно, но я, пожалуй, отберу у тебя телефон на время и интернет отключу, на ноутбуке сможешь только печатать. Я не знаю, что еще предпринять, не пороть же тебя.
– Как хочешь, мама.
Настя старается остаться невозмутимой, покорить хоть одно из множества «надо», но душа не выдерживает, вскипает. Хлопает