Всеволод поднял взгляд на Митрия. Потухшие глаза окольничего вбирали в себя свет, как глубокий темный грот. На Калыгу смотрел тот, кого ордынские солдаты с трепетом и страхом называли Боз Куруд.
Степной Волк.
Волк рубился в сечах с четырнадцати лет, война стала его судьбой, сожрав больше половины жизни. Он вырос на горящем пепелище, оставшемся после нашествия Орды. Возмужал в мире, в котором ни дня не проходило без борьбы. Такая доля требовала безупречного владения оружием. Только те, кто сроднился со сталью, могли противостоять карижарским «алым маскам» или «золотым набоям» Хартарани-хана. Прославленным убийцам, про которых говорили, что они рождаются с темляком на запястье. Были времена, когда Волку приходилось драться чаще, чем спать и есть. И перед каждым боем его обуревали спутанные чувства. Мозаичная смесь из возбуждения, гнева и страха, иногда жажды возмездия. Всегда, но не сегодня.
«Это потому, что мне больше нечего терять. Мне совершенно безразлично, что будет дальше», – понял воевода. Однако отпускать Митрия Калыгу живым он не собирался. Броском сократив расстояние между ними, Всеволод ударил раз, другой, третий. Быстро меняя позиции ног, пошел полукругом, заходя к опричнику под левое плечо. Калыга, пятясь, ловко отбивал удары, но все-таки был обескуражен напором воеводы. Однако оторопь его быстро прошла, и он криво усмехнулся, разгадав намерения окольничего.
– Со мной этот номер не пройдет, Волк! Мне биться что одесной, что ошуйной дланью – все едино!
С этими словами атаман перекинул клинок из руки в руку и тут же перешел в контратаку. Размашистый удар сверху, тут же сменный подлый выпад по ногам, переход в стойку «глупца» и хитрый финт с ложной атакой.
Всеволод почувствовал, как лезвие сабли проехалось по ребрам.
«Снова ребра. Вечно им достается», – отстраненно подумал окольничий, ощущая, как на боку растекается теплое пятно.
«А он хорош! Зело хорош. Но по мне, так недостаточно…»
Умелым поворотом кисти воевода завязал саблю Митрия и увел ее в сторону. Ухватив Калыгу за кольчужный ворот, он притянул его к себе. Откинув голову назад, Всеволод боднул лбом в лицо опричника, рассадив ему бровь и сломав нос.
«Вижу, грязно драться тебя не учили. Такое приходит только с опытом».
Митрий вскрикнул и оттолкнул от себя воеводу. Выставив вперед подрагивающий кончик сабли, опричник поднес руку к разбитому лицу, на котором прямо на глазах распухала свернутая набок сопатка. Оторвав ладонь от раны, атаман ошалело уставился на собственную кровь.
– Ах ты ж сучий вымесок! – закричал он, бросаясь на воеводу, неистово рубя саблей воздух.
Всеволод без особого труда уходил от слепых гневных ударов. Держался от Калыги на расстоянии. Ждал, пока он выдохнется. Надолго ярости атамана не хватило. Вот его булат очередной раз вспорол воздух перед грудью Всеволода и оставил самого Митрия открытым.
«Ты ошибся, и тебе конец».
Окольничий коротким тычком проткнул плечо Калыги и тут же ударил острым краем гарды ему в лицо. Ударил сильно. Зло.
Тютюря повалился на спину, выплевывая кровь и выбитые зубы. Сабля выпала из повисшей плетью обездвиженной руки. Отталкиваясь от грязи каблуками, боярин пополз назад, в ужасе глядя на приближение смерти.
– Пофофди… Пофофди, Вфефолод Нифифить… – запричитал опричник, с трудом проговаривая слова искалеченным ртом. – Не нафо!
Окольничий нагнулся и одним могучим ударом пригвоздил Тютюрю к земле. Меч, пробив чешую панциря, проткнул боярина насквозь. Сталь скрипнула о кости и зарылась острием в грязь. Митрий Калыга скрючился, ухватился уцелевшей рукой за торчащую из груди часть лезвия, захрипел, пару раз дернулся в конвульсиях и затих.
Выпустив рукоять меча из рук, Всеволод отошел в сторону. Тяжелое частое дыхание вырывалось и рассеивалось во влажном воздухе едва заметными облачками.
«Да, Степной Волк жалости не ведает. Убивает легко, как дышит. Может, оттого, кроме горя, он ничего другого и не знает».
Всеволод не заметил, как перестал идти дождь. Закончился ли он в одно мгновение или медленно угас, орошая Окоротье редкими запоздалыми каплями? Да и какое это имеет значение? Солнце не выглянуло из-за туч, не показало яркий лик из-за серого покрывала, застлавшего небо. Лес вокруг все так же оставался темным, мрачным местом. Всеволод не знал, сколько простоял недвижим, погруженный в себя. Он потерял счет времени. Выпал из мира, словно переступил Порог. Забывшийся убийца, несущий вахту над телом убийцы.
Как бы то ни было, когда окольничий очнулся, над лугом висело безмолвие. Легкая дымка, низко стелясь, липла к земле, словно стараясь скрыть следы недавнего поединка. Стряхнув с волос воду, окольничий зашагал к распростертому телу веды. Ему и Врасопряхе предстоял нелегкий путь домой.
«О боги, какая тишина кругом, – подумал Всеволод. – И какая темнота… внутри».
Эпилог
Несмотря на раннее утро – рассвет едва забрезжил, – на тракте уже появились первые торговые обозы. Если хочешь сорвать куш, не упускай момент – так гласит древняя мудрость. Ну, может, не такая уж и древняя и не вполне мудрость. Однако купцы, ведущие груженые подводы в Марь-город, хорошо знали: опоздаешь, и тебе не достанется ни лучших мест на торжище, ни фуража скотине. Да и для того, чтобы «прощупать» покупателя и дать взятку приставу, тоже нужно время. Оттого-то купеческие обозы и тянулись с ранней зорькой к городским воротам, спеша оказаться там раньше других. Возницы, трясясь на ко́злах, подстегивали лошадей, переругивались и шли на обгон друг друга, рискуя опрокинуться и погубить товар. Пешие путники спешили убраться с дороги, костеря нерадивых лихачей на чем свет стоит. Чем ближе маячили створки городских ворот, тем громче и настырнее становились люди. Сутолока и давка под стенами Марь-города нарастала.
Средь всей этой кутерьмы, захватившей большак, среди фургонов и телег шел странник. Высокий простоволосый витязь, ведший двух лошадей в связке. Красивую длинноногую каштанку и неказистую с виду низкорослую каурую с палевой гривой. Несмотря на царившую вокруг сумятицу, никто не осмеливался подходить к нему близко. Даже ярые торопыги – торговцы льдом – предпочитали придержать коней и почтительно объехать незнакомца стороной. Возможно, дело было в его истрепанной одежде, покрытой пятнами засохшей крови, или отстраненном взгляде, устремленном вдаль, а может, в странном свертке, перекинутом через спину одной из лошадей. Свертке, формы которого не оставляли никаких сомнений, что под суконной тканью старого плаща скрыто человеческое тело.
Никто не знал, кем был этот усталый безмолвный путник. Никто не набрался смелости спросить его,