- Стоп. Ты в салон не садись. Грязный слишком.
В кузов пикапа – самое то.
А вот это он зря…. Я и продовольствие, вещь несовместимая, так что буду совмещать.
Некоторые рассмеялись. Кто-то отвернулся.
А Ярослав – просто кивнул и пошёл.
Не сказал ни слова. Потому что смысла не было. Потому что перед ним стоял мертвец. Пока что – живой. Но в голове Ярослава он уже начал исчезать. В каждом его шаге по грязи отныне звучал отсчёт.
Булавкин просто этого ещё не знал.
Косой сидел в открытом кузове пикапа, облокотившись на металлический борт, и слушал, как гудит двигатель. Машина натужно взбиралась по ухабистой дороге, а родной, пусть и насквозь промасленный и разваленный город медленно скрывался за поворотом, исчезая в пыльной дымке.
Он смотрел, как латаные крыши и перекособоченные заборы всё мельчали и мельчали, и в груди, против ожиданий, что-то болезненно кольнуло.
Да, этот подол был грязен и жесток.
Да, здесь выживали, а не жили.
Но всё равно – это был его дом. Как бы его ни гнали, как бы ни боялись – он, последние годы, рос здесь, он проливал тут пот и кровь, он здесь стал нынешним самим собой.
И как раз в этот момент, когда грудь сдавило от странной нежности к покинутым развалинам, из-за поворота донёсся знакомый визгливый голос:
- Косой сваливает! Наконец-то!
- Слава всем святым, мы свободны! – подхватил второй голос. – Ха-ха-ха! Конец нашим мучениям!
Ярослав медленно обернулся. В кузове воцарилась тишина.
У дороги толпились люди. Школьники. Да не просто школьники – во главе толпы стояли Лёха Южин и Ванька Долгов, те самые отщепенцы, которых он не раз вытаскивал из неприятностей.
Сейчас они радостно подбадривали друг друга, хлопали друг друга по спине и смеялись, словно в городе отменили налоги и выдали бесплатную еду.
Что ж, пусть. Пускай радуются… пока.
Другие горожане стояли поодаль – мрачные, настороженные, с пустыми глазами. Они не хлопали. Не смеялись. Просто смотрели. Словно знали, что, потеряв единственного знахаря, теперь остались наедине с болезнями, болью и умирающей надеждой.
Но детям было плевать. Для них Ярослав был монстром, что карал их за малейшую провинность, заставлял зубрить, работать и думать. Они не понимали, что именно это их и спасало.
Из толпы вырвался мужчина с лысиной и в засаленной куртке. Он схватил за руку одну из девчонок и потащил её прочь.
- Тебе жить надоело?! – прошипел он сквозь зубы.
Это был Ли, батя Юльки.
Девчонка вырывалась:
- Пап, да успокойся! Косой же уехал, его тут больше нет!
- Он вернётся, – процедил отец, не ослабляя хватки. – Вернётся. Он всегда возвращается.
- А если не вернётся? Все ж говорят, в Пустошах жутко опасно.
Мужчина бросил на дочь взгляд, от которого у неё по спине пробежал холодок:
- Даже если вся их шайка ляжет костьми – этот выживет. Вернётся. А ты… ты хочешь, чтобы он вернулся и знал, что ты тут радовалась?
Юлька прикусила губу. На секунду она вдруг задумалась, действительно ли так уж страшен был Ярослав… или всё-таки справедлив.
Тем временем из окон внедорожников, едущих впереди, выглядывали участники экспедиции. Радостные вопли школьников были слышны даже через рев двигателей.
- Слушайте, они там что, правда радуются, что он уехал? – спросила Любовь Синявина, высунувшись из окна и щурясь на солнце.
- Судя по реакции – он был у них, как заноза в одном месте, – хмыкнул с переднего сиденья Людвиг Булавкин, человек с лицом вечного недовольства. – Представляешь, насколько невыносимым надо быть, чтобы весь город тебе вслед плясал?
Любовь рассмеялась, хотя и не с таким уж весельем, как обычно:
- Когда вернёмся, устроим проверку. Мне хочется точно знать, чем он тут таким занимался.
- А зачем тебе знать-то? – проворчал Людвиг с пренебрежением. – Косой этот – фрик с грязной физиономией. Если бы мы не искали гида, он бы и рта не открыл в нашем обществе. Это ему как манна с неба упала, а он ещё и ведёт себя, будто на равных.
Только одна из всей компании молчала.
Ярослава Журавлёва сидела на заднем сидении, уткнувшись в окно, и не слушала, что там бубнит Булавкин. В её голове гудели совсем другие мысли.
***
У школьных ворот Лариска – стояла, вцепившись пальцами в ржавую решётку калитки. Узкие её плечи дрожали, будто под порывом ветра, а глаза, как два тёмных колодца, следили за пыльной дорогой, что вилась змеёй на север, туда, где только что исчез последний автомобиль.
Где-то там, за поворотом, скрылся и Ярослав Косой.
Машины, одна за другой, стали крошечными точками, сливаясь с горизонтом. Пыль, поднятая колёсами, ещё долго висела в воздухе – рыжая, сухая, обидная. Так бывает, когда уходят не просто люди – а целая глава жизни.
Лариска стояла молча, будто боясь пошевелиться – и вдруг что-то изменится. Но не изменилось. Только солнце, лениво переваливаясь через крышу школы, беспощадно палило с высоты.
Она тихо вздохнула, будто отпуская что-то внутри себя, и медленно направилась назад, во двор. Там, на старом бетонном колодце, плескалась мутноватая вода. Она окунула в неё старенькое вафельное полотенце и, слегка отжав, вернулась в здание школы.
В одном из классов, переделанном под временную лазаретку, на скрипучей кушетке лежал Лёха Проныра – Алексей, всегда шебутной, язвительный, но сейчас – бледный, потный, с наморщенным лбом и заломленными бровями, сведёнными от боли. Лихорадка накрыла его внезапно, будто недобрая весть.
- Потерпи, Лёшенька, сейчас станет легче…, – тихо сказала Лариска, прикладывая прохладное полотенце ему ко лбу.
Он застонал, не приходя в себя. Губы его шевелились, но слов было не разобрать – только тревожный, прерывистый шёпот, как у человека, бегущего от чего-то страшного в собственном сне.
Господин Учитель, что жил в школе с тех пор, как началась вся эта вакханалия с изоляцией и пустошами, – ушёл за лекарствами к старику Вану. Тот держал старый продуктовый ларёк, где за прилавком лежали горстка консервов, мука в бумажных мешках и – что самое главное – немного лекарств, оставшихся с тех времён, когда аптеки ещё существовали.
Лариска осталась одна. Сидела на краешке кушетки, глядела в