Она смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. В её зрачках не было ни прошлого, ни будущего — только отражение дороги, уходящей в темноту.
— Дальше ты один, — сказала она тихо. — Но один — не значит потерянный.
Я кивнул. Слова были лишними.
Сел в «Волгу». Ключ лёг в ладонь сам, будто всегда там и был. Руль — мой, сиденье — моё. Всё до боли знакомо. Только теперь оно не давило, а принимало.
Я завёл мотор. Он загудел, будто собирался в долгий путь. Фары прорезали туман, и асфальт зазвучал под колёсами.
И я поехал. Навстречу тому, от чего бежал всё это время. Навстречу аварии.
Воздух стал плотнее, время — вязким. Каждая секунда растягивалась, как жвачка, а сердце било ритм барабана в замкнутом коридоре. Я чувствовал приближение — грузовик, вспышку, удар. Всё это было впереди.
И вдруг — в зеркале заднего вида мелькнуло лицо.
Моё. Но 2024 года. Уставшее, потрясённое, испуганное.
Он кричал. Я видел, как его рот открывается, как жилы на шее натягиваются, как глаза становятся безумными.
— Не делай этого! — голос прорезал пространство так, что даже мотор заглох на миг.
Я вцепился в руль, сердце ухнуло в пятки. Я знал каждую морщину, каждую складку на лице в зеркале. Это был я. Совсем недавний. Живой. Тот, кто всё ещё хочет выбраться.
— Слишком поздно, — прошептал я ему.
Но в этот момент я заметил на руле.
Там, где всегда была татуировка с координатами, — её больше не было. Ни цифр, ни метки. Чистая кожа. Как будто координаты никогда не существовали.
Я сжал руль сильнее. Это было знаком. Может быть, ещё можно…
В этот миг радио ожило. Сквозь треск и хрип, сквозь шум помех и статический дождь пробилось:
— Конец передачи.
И стало ясно: то, что будет дальше — уже не повтор.
Дорога стянулась в иглу. Свет фар собрался в узкий конус, и этот конус резал туман, как нож ткань. Я чувствовал плечами пустоту кабины — никакой Ольги, никакого чужого дыхания, только моё и звук мотора, который наконец не разговаривал со мной, а просто работал.
В зеркале заднего вида я-2024 всё ещё кричал. Он колотил ладонями по воздуху, будто стекла не было. На секунду мне показалось, что он действительно в салоне — рядом, на пассажирском, — и я услышал живой, не радиошумный голос:
— Тормози! Тормози, слышишь?!
Я не ответил. Пальцы крепче легли на руль. Кожа была чистая — ни цифры, ни шрама. Чистое место, куда можно положить ладонь и решать.
Грузовик вырос впереди сразу — как гора, привезённая на площадку без предупреждения. Его фары расплющили пространство, и всё вокруг стало плоским — знак «опасный поворот», столбики, кочка слева. Мотор «Волги» взвыл, стрелка спидометра дрожала, но не падала. В этом звуке не было угрозы — только поступок.
— Ты не должен, — сказал я-2024 сзади. Уже не кричал — дрожал. — Ты же… ты же только что…
— Должен, — ответил я спокойно. — Для него. Чтобы ты потом смог — для себя.
Он осёкся. В зеркале его глаза резко стали взрослее — как бывает, когда из мальчика внезапно делает мужчину одно-единственное «да». Никакого согласия в них не было, но появилось понимание.
Туман врезался в стекло и распался на крупные хлопья — как плёнка, которую кто-то рвёт руками. И среди этих рваных лоскутов я увидел красный зонт. Он лежал на обочине куполом вниз, и вода в нём собралась круглой лужей — идеальный ноль. На миг захотелось остановиться, поднять, встряхнуть, как детскую игрушку перед дорогой. Я не остановился. Зонт остался позади, как метка, что мы всё сделали правильно: тепло уже было отдано, его не надо спасать.
Радио выдохнуло: «Конец передачи», — и стихло совсем. Пустой динамик шипел собственной тишиной. В этой тишине я услышал часы — не на панели, а внутри. Они не гнались, не тормозили — просто шли.
Грузовик приближался. Гигантский прямоугольник света — как окно в другую сторону фильма. Я знал траекторию: полметра вправо, сантиметр влево, лёгкая правка руля — и удар в лоб. На стекле выступил крошечный световой круг, маленький, как игла: где-то там уже ждала трещина-объектив.
— Смотри на меня, — сказал я себе. — Не на страх.
Зрение послушно подтянулось к рукам. Татуировки нет. Пустой кожей руль вдруг показался детским — таким, каким я его держал впервые, едва дотягиваясь до педалей. Кожа моих ладоней запомнила другой руль — деревянный круг на дворовой карусели. Толкни — и она летит. Отпусти — останавливается.
— Ты можешь разорвать, — шепнул он — задний, мой-из-2024. — Можешь… Поверни!
— Я уже разорвал, — сказал я. — Там. А здесь — соединяю.
Я-2024 закрыл глаза. Не потому, что сдался — потому, что доверил. Это была лучшая поддержка, которую он мог дать. В зеркале он стал прозрачнее, и в прозрачности его силуэта я увидел не себя, а пустое сиденье. Значит, он ушёл туда, где надо будет жить.
Я подтянул ремень на груди, будто он мог стать крепче. На долю секунды воображение подкидывало злые картинки: кровь на ладонях, стеклярус из осколков, серая лента трассы, которая вдруг становится потолком. Я позволял им мелькать — и не хватался. Образы устают, если их не кормить страхом.
Слева, у бровки, — знак километрового столба, покрытый инеем: 93. Правее — старая, как мир, будка-силуэт «ПОСТ». В тумане встала фигура. На миг я подумал, что это он — отец, — но фигура оставалась никем, тенью, которой в этот раз не дали роли. Я моргнул, и её не стало.
Тело захотело дрогнуть — человеческое. Я разрешил рукам не дрожать. Пальцы врезались в руль. Сцепление — в пол, газ — ровно. Колени слушались, как у танцора в финале, когда всё уже выучено, и остаётся — сделать.
Я поймал взгляд грузовика. Да, это смешно — у машин нет глаз, но их свет смотрит. И в этом свете я действительно увидел себя — того, кто когда-то завис в чистилище и не мог решить. Он стоял по ту сторону, как зритель у экрана, и впервые не кричал. Только губами сказал «спасибо». Или «прощай». Или — то и другое.
Удар был ещё впереди, но время уже знало исход. По стеклу волной пошёл знакомый круг — и не остановился, а расширился, как если бы кто-то внутри махнул мне «давай». Я улыбнулся — странно спокойно, как улыбается человек, который наконец попал в нужную ноту.