– Дядька! – зашептала Устинья и снова вцепилась в локоть Куприяна. – Видишь?
– Лихо его маать…
Тут и Куприян увидел. Снег, падая на камень, скапливался в углублениях, таких мелких, что иначе их было не заметить. И вот на серой, вымазанной землей поверхности камня проступили черты… черты лица. Черта снизу – рот, над ней продольная – нос, еще две поперечные – брови, а под ними точки глаз… Все это находилось ближе к верхнему концу камня, под шапочкой.
– Это что же такое? – прошептала Устинья.
– Это, Устяша, идольский бог. – Куприян похлопал ее по озябшей руке, державшейся за его локоть. – Вот что я, стало быть, из земли выпахал…
– Как же он туда попал? – От испуга Устинью пробрала дрожь, голос сел.
– То поле… там при дедах лес был… Может, он в лесу…
– Да с каких же времен?
– А с тех самых, с идольских. Тризна – там курганы с идольских времен. Вот он при них и был, знать.
– Тому уж двести лет с лишним, как в нашем краю идолов повергли!
– Ну вот он двести лет в земле и лежал. Может, Добрыня с Путятой его сбросили да зарыли, а может, он сам в землю ушел, как появились у нас в волости Христовы люди…
– Как Великославль под воду ушел, так, видно, и боги все старые… – начала Устинья и поправилась: – То есть бесы, что прежде за богов почитались!
– Знать, так…
– Что же нам теперь делать, дядька?
Куприян подумал. Ни в какую баню, конечно, каменного бога пристроить нельзя, и надо от него избавиться как можно скорее. Почесал бороду, огляделся.
– Сделаем, как он сказал, – свезем на поле да зароем. Будто и не было его. Только поглубже.
– Сейчас свезем?
– Нет, люди увидят. Левша живо углядит – что это ты, скажет, сосед, какие-то камни в поле хоронишь? Как стемнеет, так и…
– В темноте-то боязно!
– Не укусит он меня! Пока, давай-ка, – Куприян опасливо глянул на ворота и заторопился, – принеси соломы, что ли, закрой его. А то зайдет кто, увидит, – беды не оберешься! Скажут, Куприян-то волхв за старое взялся, идольского бога к себе на двор притащил! Только, скажут, попы все из волости повывелись, он тут идольскую веру заново хочет развести…
Зная, как опасается ее дядька попреков – взялся-де за прежние свои дела! – Устинья побежала за соломой. Каменного бога спрятали, но до самого вечера все у нее валилось из рук. Проходя мимо соломенной кучи, Куприян тревожно на нее посматривал, но каменный бог вел себя тихо – знал, проклятое идолище, что добился своего…
* * *
– Да лешачья ж матерь!
Куприян застыл в полусотне шагов от борозды, где вчера в густых сумерках похоронил каменного бога. Найти место было легко – там осталась яма, сохранившая очертания идола, где он пролежал эти двести лет. Куприян привез лопату и значительно углубил яму, чтобы ни в этот раз, ни через десять лет больше не задеть погребенного бога лемехом. Запихнул того в яму, воровато озираясь, – «Будто тело мертвое хороню!», потом сказал он Устинье. Никого не приметил и понадеялся, что дело окончено благополучно.
Но покой не пришел. Всю ночь Куприян ворочался, а утром по дороге на поле томился неясными предчувствиями. И вот вам! Каменный бог стоял на том же месте, в конце борозды. Отсюда его уже хорошо было видно среди серовато-бурой земли, будто и не зарыли его только вчера на аршинную [5] глубину.
Оглядевшись, Куприян медленно подъехал к краю поля, оставил лошадь, подошел и с досадой уставился на каменного бога. Теперь он ясно видел грубые черты лица – в них задержалась земля.
– Что же за бесы тебя вырыли, а? – Куприян хлопнул себя по бедрам. – Ты просил тебя на прежнее место свезти – я свез! Просил положить где было – я положил! Лежи себе, отдыхай! Зачем вылез, бесяка неладная?
Каменный бог молчал, но, как показалось Куприяну, в прямой черте его рта проступила ухмылка. Куприян еще раз огляделся.
– Куда ж тебя девать-то, покуда люди не увидели? Скажут ведь, Куприян-де мольбище идольское устроил, да прямо посреди поля!
Закопать снова? Напрасный труд – идолище снова выберется.
Зашумел ветер в вершинах сосен. Куприян бросил взгляд на бор в урочище Тризна, куда упиралось дальним краем поле. Туда его свезти? В урочище никто не ходит, там, если и вылезет, никто его не заметит…
Три дня прошли спокойно. С пахотой под овес Куприян закончил и перешел на другую делянку, под рожь, что лежала совсем в другой стороне. Сеять было еще рано – слишком холодно, тепло не установилась, – но он с тревогой думал о том, что будет, когда придется вновь явиться на поле возле Тризны с лукошком семян.
Об этом Куприян думал, когда сидел на крыльце, занятый починкой сбруи. Рано утром снова прошел снег, но быстро растаял, к вечеру выглянуло солнце, стало светло и радостно. По соседству, на Левшином дворе, переговаривались бабы. Залаял тамошний пес, отмечая прохожих, калитка с улицы приоткрылась, во двор ворвался Черныш, кинулся к хозяину, стал прыгать от радости – соскучился, пока гулял. За ним вошла Устинья с лукошком – ходила за травами для щей и для запасов целебных зелий. Мать-и-мачеху, медуницу собирают в эту пору, сейчас они в наибольшей силе.
Подойдя, Устинья поставила лукошко на землю и села рядом с Куприяном. Видно, устала, – ушла давно, по лесу ходила долго. От ее серой свиты, от толстого платка, наброшенного на плечи и сколотого у горла, веяло свежестью холодной лесной земли.
– Дядька… – вздохнув, начала она. – Дядька… а я ведь видела его.
Куприян повернул голову. Устинья не смотрела на него, сидела выпрямившись, губы сжаты. Кого – его, и без слов ясно.
– К жальнику ходила? – угрюмо спросил Куприян. – Зачем туда забрела?
– Да сама не знаю… Я в том дальнем лесу ходила, сморчки искала, а будто меня зовет кто: пойди да пойди в Тризну, погляди, как он там… Три круга сделала, потом ноги сами понесли… А он там – между курганами, под сосной, стоит себе…
Устинья слегка передернула плечами, вспомнив тот миг, когда увидела каменного бога – будто огромный серый гриб. Он напоминал гриб, но особенный гриб – живой, наблюдающий. Веяло от него молчаливой властной силой – холодной и плотной, как сама земля весной. Жуть пронзала с ним наедине. Куприян отвез камень сюда в одиночку, даже Черныша не взял, и Устинья не знала, где именно дядька его зарыл. Просто шла,