XXXIV
Случается иной раз задать себе вопрос, не лучше ли было бы, если б выдающиеся люди или великие мудрецы управляли судьбами человечества вместо инстинкта человеческой породы, всегда медлительного, а часто и жестокого.
Не думаю, чтоб на вопрос этот можно было ответить так же, как прежде. Конечно, было очень опасно доверить судьбу рода человеческого Платону, Аристотелю, Марку Аврелию, Шекспиру или Монтескье. В худшие моменты французской революции судьба народа находилась, в сущности, в руках довольно выдающихся философов.
Но верно и то, что теперь привычки мыслителя решительно изменились. Он более не глубокомысленный политик, утопист или исключительно созерцатель. В политике, как и в литературе, в философии и других науках, он все более и более наблюдатель и все менее и менее изобретатель. Он следует по течению, смотрит, изучает, старается организовать то, что есть, гораздо более, чем предваряет и пытается создать то, чего нет и никогда не будет. Потому-то имеет он, быть может, право говорить более повелительным тоном, и опасность его непосредственного вмешательства не так уже велика. Правда, ему не дозволят вмешиваться больше прежнего, даже меньше, вероятно, ибо, будучи осторожнее и менее ослеплен своею ограниченною уверенностью, он будет менее смел и менее исключителен. Между тем возможно, что его влияние, находясь в согласии с духом человеческого рода, который он лишь наблюдает, – усилится мало-помалу, так что и здесь, в конце концов, род будет прав и произнесет решающее слово; если он руководит тем, кто его наблюдает, и следует за тем, кого руководит, то он следует лишь собственной неопределенной и бессознательной воле, которую тот осветил и выразил.
XXXV
В ожидании момента, когда род человеческий обретет новую необходимую уловку (а он без труда найдет ее, когда опасность будет серьезнее, – возможно даже, что он уже нашел ее и преобразует в данную минуту отчасти наши судьбы, в то время как мы этого и не подозреваем), в ожидании этого, работая постоянно, как будто бы спасение наших собратьев всецело зависело от нашей работы, нам все же дозволено, как и древним мудрецам, замыкаться порою в самих себе. Мы обретем тогда, быть может, в свою очередь одну из тех вещей, одного созерцания которой достаточно, чтоб дать нам насладиться хоть на миг, если не полным спокойствием, по крайней мере неразрушимой надеждой. Если природа не кажется нам справедливой, если ничто не дозволяет нам утверждать, что высшая власть или разум вселенной награждает и карает в сем мире или ином сообразно с законами нашей совести или другими, которые мы допустим в один прекрасный день; если, наконец, между людьми, т. е. в наших отношениях с нам подобными, существует поразительное стремление к правосудию, но в то же время неполная справедливость, подверженная всем заблуждениям разума, всем западням личного интереса и всем дурным привычкам общественного строя, то все же достоверно, что в глубине нравственной жизни каждого из нас находится образ той невидимой и неподкупной справедливости, которую мы тщетно искали в небесах, во вселенной и в человечестве. Он действует, правда, известным образом, ускользающим от взоров других людей и часто от нашей собственной совести, но оттого, что он скрыт и неосязаем, его действие не менее глубоко, человечно, в высшей степени реально. Кажется, будто этот образ слушает и видит все, что мы думаем, что мы говорим, все, что мы предпринимаем во внешней жизни, и если есть в глубине всего этого немножко доброй воли и искренности, то он преобразует их в нравственные силы, охватывающие и озаряющие нашу внутреннюю жизнь и помогающие нам думать, говорить, предпринимать еще лучшие подвиги в будущем. Этот образ правосудия не уменьшает и не увеличивает наших богатств, не отвращает от нас ни болезни, ни громового удара, он не может продлить жизни дорогого нам существа; но, если мы научились размышлять и любить, если, другими словами, мы исполнили свой долг по совести, то он поддерживает в глубине нашего ума и сердца понимание, быть может разочарованную, но благородную и неисчерпаемую удовлетворенность, достоинство жизни, которых достаточно, чтобы наполнить наше существование даже после утраченного богатства, после поразивших нас несчастья или болезни, после того, как любимое существо навеки покинуло нас. Добрая мысль и доброе дело вносят в наше сердце радость награды, которую отсутствие всеобщего Судии в природе не дозволяет распространять вокруг нас на все предметы. Счастие, которое им не суждено дать внешнему миру, стараются они внести в наш внутренний мир. Образ правосудия наполняет нашу душу тем более, что лишен внешних излияний; он подготовляет необходимое пространство разуму, миру, любви, которые будут последовательно возрастать. Он бессилен пред законами природы, но всесильно царит над законами, обусловливающими счастливое равновесие человеческой совести. Это одинаково верно для всех степеней мысли, как и для всех степеней действия. Работник, честно живущий своей скромной жизнью отца семейства и исполняющий честно свой долг работника и человека, и человек, питающий в себе задатки нравственного героизма, быть может и отделены друг от друга непроницаемой преградой, но они живут и действуют по одному плану и переносятся оба в одну и ту же область правосудия и утешения. Несомненно, то, что мы говорим и делаем, сильно влияет на наше материальное счастье, но, в конце концов, человек наслаждается вполне и продолжительно даже и материальным счастьем лишь при посредстве своих умственных органов. Вот почему то, что мы думаем, приобретает еще большее значение. Но что особенно важно в виду нашей оценки радостей и забот жизни – это характер, состояние ума, нравственные привычки, созданные в нас тем, что мы говорили, делали и думали. Здесь-то проявляется неоспоримое правосудие и существует тем более