IV
Никогда не должно сожалеть о тех часах, когда покидает нас грандиозное верование. Угасающая вера, ломающаяся пружина, господствующая идея, которая не владеет нами больше, потому что мы хотим в свою очередь господствовать над нею, все это доказывает, что мы живем, идем вперед, расходуем много, потому что не остаемся неподвижными. Ничто не должно бы быть для нас отраднее, как сознание идеи, долго служившей нам поддержкой и лишенной силы поддержать себя самое. Если даже нечем нам заменить сломанную пружину, не будем этим мучиться. Пусть лучше место ее останется пусто, чем хранить ржавеющую пружину или же заменить ее идеей, которой мы верим лишь на половину. Кроме того, место пусто только по-видимому и, за неимением определенной истины, в глубине души таится другая, безыменная истина, которая ждет нас и призывает. Если случится, что истина эта ждет и призывает слишком долго в пустом пространстве, что не образуется ничего, могущего заменить изъятую пружину, то вы убедитесь, как в жизни нравственной, равно и в жизни физической, сама нужда создаст орган, и отрицательная истина, в конце концов, найдет в себе силу, необходимую для того, чтобы привести в движение отдохнувший механизм. Мы можем засвидетельствовать, что часто жизни, имеющие одну только подобную силу, не менее могучи и полезны, чем многие другие.
Кроме того, если даже верование покинет нас всецело, оно не унесет с собою ничего, данного ему нами, и ни одно искреннее и бескорыстное усилие, сделанное нами, чтобы распространить и украсить его, не потеряно. Каждая мысль, прибавленная к нему нами, каждая благая жертва, отважно совершенная нами во имя его, оставляет свой отпечаток на нашем духовном существе. Тело исчезает, но дворец, построенный им, остается цел, и пространство, им завоеванное, не исчезает. Таким образом, подготовлять жилища для грядущих истин, поддерживать в хорошем состоянии силы, приготовленные на служение им, расширять пространство в себе самом – все это труд не бесплодный, и дело, от которого никогда не должно отрекаться.
V
Я думал обо всем этом, будучи вынужден недавно бросить беглый взгляд на различные маленькие драмы, написанные мной, где мы имеем дело с понятными, впрочем, тревогами разума, увлеченного тайной, тревогами, которые, однако, не настолько неизбежны, чтобы мы имели право ими упиваться. Пружиной этих маленьких драм является ужас перед неизвестным, нас окружающим. Кто-то верил или, скорее, какое-то смутное поэтическое чувство верило – потому что даже у самых откровенных поэтов приходится часто отделять хоть отчасти инстинктивное чувство их искусства от идей их действительной жизни – в огромные, невидимые, роковые силы, намерений которых не дано было знать никому, но которые идея драмы предполагала враждебными, внимательно следящими за нашими поступками, врагами улыбки, жизни, мира и любви. Быть может, они были справедливы в конце концов, но только в гневе, и совершали правосудие так скрытно коварно-медлительно и так издалека, что их наказания, – ибо они никогда не награждали – казались произвольными и непостижимыми деяниями судьбы. Словом, то была отчасти идея христианского Бога, смешанная с идеей древнего рока, которая, скрывшись в непроницаемой тьме природы, находила удовольствие подстерегать, разрушать, ломать и омрачать предположения и счастье людей.
VI
Это неведомое нечто всего чаще являлось во образе смерти. Бесконечно таинственное, втихомолку деятельное присутствие смерти заполняло поэму. Задача существования разрешалась лишь загадкой его уничтожения. Кроме того, то была смерть равнодушная и беспощадная, слепая, хватающая наудачу, уносящая по преимуществу наиболее юных и наименее несчастных потому только, что они были менее неподвижны, чем другие, а каждое чересчур порывистое движение во тьме привлекало ее внимание. Кругом нее были только маленькие, хрупкие, дрожащие, простые существа, они волновались и плакали одно мгновение на краю пропасти, а произнесенные слова и пролитые слезы имели только то значение, что падали все в пропасть; порою случалось, что они звучали несколько особенно, позволяя думать, что пропасть обширна, потому что шум, доносившийся оттуда, смутен и глух.
VII
Не неразумно, но и не здорово смотреть таким образом на жизнь, и я не стал бы и говорить об этот взгляде, если б не видел, как в минуты малейшего неблагополучия это понятие, или родственное ему, появляется в глубине сознания большинства людей, тех даже, которые кажутся наиболее уверенными в себе и наиболее благоразумными. Очевидно, что с одной стороны, независимо от всего, чему мы научимся, несмотря на все