К этому подавали токайское — невозможная, безвкусная комбинация. Токай слишком тяжел. Это вино к рыбе не годится. Но характеристику собравшегося общества дополняет очень удачно: токай по-рубенсовски полнокровен и, по правде сказать, немного тривиален.
Его можно пить только раз в год.
Мы сошлись в этом мнении с доктором Ховеном — это местный врач, необычайно милый человек и превосходный знаток вин.
Он обещал показать мне что-то поразительное. А если любитель вина обещал удивить вас — радуйтесь! Ховен замечательно разбирается в вине… Говорит о нем, как поэт.
Франкини не явился. Сослался на мигрень. Кажется, начальник лагеря немного обижен. Дважды о нем справлялся.
У меня сложилось впечатление, что у Франкини есть какие-то политические убеждения и он относится к нашим хозяевам более чем холодно. Придется очень серьезно поговорить с ним, — вероятно, он совсем не понимает идею нейтралитета.
С доктором Ховеном мы довольно долго рассуждали о политической ситуации. Он сразу проникся ко мне доверием. Признал, что Германия проиграла войну, последние известия действительно неутешительны. Советская Армия начала новое серьезное наступление, и доктор Ховен полагает, что Восточный фронт можно было бы удержать только при условии, если западные союзники пойдут на сепаратный договор с Германией.
— Ведь мы в конце концов все европейцы, — сказал он. — Вообразите-ка монголов, смакующих бернкастельское. Можно ли это вообще себе представить?
Он говорил убедительно. Но у него пахло изо рта. Это портило мне настроение, и я пытался различными намеками заставить его выполнить свое обещание.
Отсутствие Франкини бросалось в глаза. Уже третий человек из лагерного начальства справляется о нем.
Стояла духота. Дамам было жарко. Одна из них взяла меня под руку и настояла на том, чтобы я прошелся с ней по парку. Она называла меня Schätzchen [115], а когда я ей представился, произнесла:
— Я хотела бы умереть с тобой… Я боготворю смерть. Пойдем, я перережу тебе вены.
Я вежливо отказался.
— Нынешние мужчины ничего не стоят, — сказала она. — Они умеют только жрать. А что делать стопроцентной женщине?
Она была молода, лет двадцати. Сказала, что работает надзирательницей в женском отделении. Говорят, Гете назвал молодость опьянением без вина. Однако если к молодости добавить шнапса, то на мой взгляд, получается нечто слишком сильное.
Все-таки мы были целомудреннее. Прошел год, прежде чем я впервые поцеловал Ингрид.
Наконец появился Ховен. Я опять напомнил ему его обещание — на выполнении подобных обещаний я всегда настаиваю.
— Alles egal [116], — произнес он и махнул рукой.
— Нет уж, нет, дружище, пойдемте-ка взглянем на этот ваш секрет.
Мы еще немного погуляли под звездами.
Доктор Ховен принадлежит к редким натурам, которые всегда соблюдают меру и почти никогда не испытывают беспокойства. Такие люди, дойдя до определенной стадии опьянения, неважно чувствуют себя в обществе, избегают шума, сторонятся толпы. У них появляется потребность переживать свою радость на воздухе, если это возможно, — в тихом, уединенном месте, под холодным светом звезд и шумом деревьев.
Мы молча шли вдоль лагеря. Квартира доктора Ховена находилась на другой стороне. Вдруг я обнаружил, что черная масса за колючей проволокой — люди. Они стояли вплотную друг к другу, тихие и темные, голова к голове — невероятное зрелище.
Я спросил Ховена, почему они тут стоят.
Он объяснил мне, что лагерное начальство применяет такие умеренные наказания лишь в особо тяжелых случаях. Случилось так, что из сарайчика, в котором начальник лагеря гауптштурмфюрер Шварц откармливал поросят, неизвестный злоумышленник, скорее всего — из числа заключенных, похитил одно из этих благородных животных. В конце концов воздух еще никогда никому не вредил, я знаю это по себе; я люблю бывать на воздухе, Ингрид — тоже.
Мы быстро прошли мимо изгороди.
Позже, в минуту откровенности, Ховен раскрыл мне тайну исчезновения поросенка. Здесь любят крепкие шутки — я тоже люблю их и умею над ними посмеяться, хотя Ингрид и твердит, что я совершенно не понимаю юмора.
Вот как было дело:
Требовалось найти средства для Kameradschaftsabend’а, не предусмотренного лагерным бюджетом. И начальник лагеря приказал одному эсэсовцу украсть поросенка, которого изжарили и съели. Потом взялись за заключенных: «Признавайтесь, кто украл поросенка!» Никто, конечно, не признался, и заключенных наказали трехдневным постом и изгнанием на Appellplatz [117]. Из их трехдневного рациона и сэкономили средства, необходимые для Kameradschaftsabend’а.
Они несколько неразборчивы в средствах…
В конце концов хорошо, что Франкини не явился, Франкини, в сущности, — педант с бюрократическими замашками. Не люблю людей, которые серьезно относятся к своему делу. Уверен, что он захотел бы побеседовать с заключенными…
История с поросенком, пожалуй, забавна, хотя Ховен и рассказывал ее не так, как нужно.
Служба здесь тяжелая и действительно скучная. Нельзя удивляться, что эти люди стараются хоть как-то развлечься.
Ховен живет скромно. На стене висят только дразнящий натюрморт Брейгеля и копия «Пожирателя селедок» ван Тола.
Вино было в бутылке без этикетки.
Такого вина я действительно еще не пил.
Честное слово, такого вина не пил.
Цвет, который невозможно себе представить… Золотистое, с зеленоватым оттенком, оно оставляло на стекле жирный маслянистый след. Цвет его у меня перед глазами и сейчас, на третий день после этих волнующих событий. Я вижу это вино, оно неотступно стоит передо мной…
Вино издавало самый тонкий аромат, который я только знаю. Это был запах валашского ореха, и липового цвета, и меда. Великолепный густой запах. Липовый цвет…
Волшебный напиток, хотя, может быть, мне все это только почудилось.
Проснувшись на следующий день в своем номере в веймарском отеле (днем мы уже уезжали), я попытался позвонить в лагерь, но, к сожалению, это оказалось невозможным…
Какой же марки было это вино?
Я еще очень ясно помню наш разговор с доктором Ховеном. Он занимается научной работой в области бактериологии. Испытывает на заключенных бактерии чумы и дизентерии, впрочем, как он