Здесь подают ореховое мороженое.
Светит луна, и мне грустно. Здесь красивая кельнерша в зеленой юбке.
Я написал письмо Ингрид:
«Сегодня я в последний раз попытался разыскать Ховена. Посетил особое отделение американской оккупационной администрации. Они решили, что я член комиссии по розыску военных преступников.
Эти люди отрицают идею нейтралитета.
Я уже, вероятно, никогда не выпью такого вина.
Посоветуй, что мне делать?
P. S. Представь себе, ведь этот человек решил, что я собираюсь предать Ховена суду. Американцы все-таки большие дети».
Женева, 19 июня 1952.
Я снова в Женеве, в этом скучном городе. Хоть я и не очень ценю светские почести, но на этот раз действительно не мог отказаться. Через несколько дней мы должны выехать в Корею. Сегодня мы получили последние напутствия от старого Парсифлокса. Он выглядит так же, как десять лет тому назад, — кажется, носит те же самые брюки.
Говорят, он невероятно скуп. В девять часов утра мы получили инструкции. Парсифлокс сообщил, что нам доверяется миссия подлинно историческая, на нас смотрит не только вся Европа, но и весь мир. Он надеется, что мы опровергнем ту, — как он выразился, — «коллекцию пасквилей и клеветы», которая пала на голову американской демократии.
Конкретно речь идет о бактериологической войне, которую американцы якобы ведут в Корее.
Мы должны выяснить это на месте. В комиссию назначены трое: я, Гейдли и Франкини.
Днем я имел конфиденциальный разговор с Парсифлоксом, в ходе которого снова обратил его внимание на личность Франкини. С этим человеком было достаточно неприятностей при обследовании Б. Он дискредитирует идею нейтралитета, пренебрегает своими общественными обязанностями, только ходит и вынюхивает.
— Или я, или Франкини… — сказал я Парсифлоксу. — Поймите, что я люблю покой. Нужно с самого начала обеспечить единство взглядов всех членов комиссии.
— Но где же мы возьмем третьего? — ужаснулся он. — Франкини как-никак квалифицированная сила.
— Наша единственная квалификация — правильное понимание нейтралитета, — возразил я. — А этого-то и недостает Франкини. И потом я думаю, что при таком важном расследовании нужно, чтобы состав комиссии был более пестрым. В ней слишком много швейцарцев.
Он понял намек.
Решил телеграфировать немецкому Красному Кресту. Итак, будем ждать третьего.
Я раскрыл сегодня энциклопедию на слове «Корея», но не нашел там ни единого упоминания о вине. Любопытно, придется заняться исследованием этого вопроса. Зато я набрел на известный трактир «У резеды». Здесь есть несколько десятков бутылок вина из Савиньи и кое-какие рейнские сорта. Вино из Савиньи пахнет малиной и корой лесных деревьев — оно хоть немного напоминает незабываемый вкус и аромат вина из Б.
Не стоит думать, пойду лучше спать.
Час назад я расстался с Франкини. Он был очень взволнован. Сказал мне, что я, в сущности, негодяй. Я понимаю его недовольство — вероятно, он узнал, что наши суточные, с учетом условий в Корее, намного увеличены.
Я сказал ему об этом, а он ответил:
— Ах ты свинья…
Нет, не способен он быть нейтральным.
Интересно, кто будет третьим.
Франкини уже все-таки старый человек, он все хватался за сердце, и со лба у него стекал пот…
После его ухода я взглянул в зеркало; я тоже начинаю выглядеть нездорово.
Может быть, мне будет полезно сменить климат.
Женева, 21 июня 1952.
Все еще ждем. Ответ до сих пор не пришел. Я купил себе теплые шерстяные перчатки и отличную фляжку. Судя по всему, это будет экспедиция в довольно дикие места.
Заглянув в новый международный словарь Вебстера, я нашел следующее объяснение слову «кореец»:
«Кореец принадлежит к туземной расе, населяющей Корею. Способен скорее к подражанию, чем к приобретению глубоких знаний».
Это не соответствует сведениям, полученным мною вчера. Я узнал, что по меньшей мере за пятьдесят лет до Иоганна Гутенберга в Корее пользовались переносным печатным станком. В пятнадцатом веке там изготовили компас. Я сказал об этом господину Гейдли, который навестил меня сегодня. Он проявил большой интерес к корейским достопримечательностям и выразил желание разыскать один из первых корейских компасов для своей коллекции.
Итак, вполне возможно, что мы снова окажемся среди культурных, цивилизованных людей. Странно только одно — я нигде не мог найти упоминания о корейском вине.
Виноград там, во всяком случае, выращивают — хоть что-то…
Сегодня мне сделали прививку от холеры. Послезавтра привьют чуму. В субботу — сыпной тиф.
Беседовал с Т. Он дал мне чек, но был не слишком щедр при этом. Сказал, что никто во всем мире не верит клевете о бактериологической войне.
— А вы? — спросил я.
— Я того мнения, — отвечал он, — что гораздо гуманнее умереть от вирусного менингита, чем быть разорванным бомбой.
Вполне разумная точка зрения. Непонятно только, почему он настаивает на том, чтобы мы категорически опровергли «клевету о бактериологической войне в Корее».
Почему американцы так стыдятся этого?
Кажется, они опередили эпоху. Есть вещи, которых современники еще не могут понять.
Женева, 24 июня 1952.
Давно уже не было дня, столь богатого волнующими событиями.
Утром мне позвонил Парсифлокс, просил приехать в комитет: из Германии прилетел третий член комиссии.
Открываю дверь — Ховен.
Я не поверил своим глазам.
Обнял его от всего сердца и говорю:
— Как вы сюда попали, дружище?
Он ответил, что назначен членом комиссии по расследованию так называемой бактериологической войны в Корее.
Хорошо, что мы сможем знать мнение специалиста. Ховен-то в этом разбирается.
Я выложил ему все — мои безнадежные мечты и тщетные поиски.
— Так это вы были тогда во Франкфурте? — воскликнул он с изумлением. — Ведь из-за вас мне пришлось девять месяцев скрываться в шенвальдском имении! Полковник Бауманн послал специального человека предупредить меня. Он был уверен, что меня разыскивает комиссия по выявлению военных преступников. А это, оказывается, были вы… Mein Gott, [119] ну и ну! А что вам, собственно, было нужно?
— Скажите мне, — попросил я, — какой марки было вино, которое мы с вами пили в Б.? Я не могу забыть его.
Он задумался, потом ответил:
— Если б я только знал… Сдается мне, что это было венгерское.
Ему сдается, что это было венгерское!!
Ему — сдается!
Мы долго сидели «У резеды» и вспоминали старые времена.
Ховен сменил имя. Теперь его зовут Мебиус.
— Как вы думаете, — спросил я