Воняет, аж мухи на лету падают.
Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.
— Чего мейр еще изволит?
Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но…
— Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?
— Не заругается, — девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. — Никак, беда у тебя?
— Не так, чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня… есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.
— Ох ты! А ты за ними, значит?
— А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них, да обвенчались, честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой, или бьет ее этот иноземец?
Это девушке было понятно. Она закивала, и задумалась.
— Ох… я и не знаю, что сказать-то тебе… вроде как ни о чем таком я не слышала.
— А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят — уши за окно вывесят, да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?
Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, несколько сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку, да за хорошие деньги?
— Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.
— Благодарствую, красавица.
Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но — ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!
* * *
— Матушка!!!
Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.
— МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!
Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила у Аксиньи взятая, да и что той силы?
Любава на сына смотрела, конца припадка ждала… потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.
— Глоток испей.
Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри… иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может… разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.
И с Устиньей рядом тоже…
И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдила Любава, пощечиной сына в разум вернула.
— Прекрати, так не вернешь ты ее!
А только вовсе уж Федор дураком не был.
— Никак не верну, любит она Борьку!
— И что с того? У нас, у баб, любовь — дело наживное, сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!
— Не Устинья…
— А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены, когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.
— Матушка?
— Когда на трон сядешь, все твои будут, и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня — все я для тебя сделаю!
— Когда⁈ Обещала ты!
Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты, дрянь бессмысленная! Мало тебе⁉ МАЛО⁉
Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то⁉ Да сколько ж можно-то⁉
— Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?
И уже по лицу сыночка видела — так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил… ах ты ж скотина тупая! Хочу — и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!
Поганец!
Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно.
— Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.
Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его…
Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее насколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка, когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!
— Матушка, а как и когда…
— Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц- другой?
Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.
— Смогу. Постараюсь.
Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.
— Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший…
Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.
Федя мать по руке погладил.
— Ты у меня лучшая!
— Вот и ладно. Бери пока эту… — кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо, та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная, — а потом и