Вот и поделом тебе, дурище! Не бывать тебе царевною, смотри на сестру свою, да завидуй ей смертно! Другого-то Вивея и представить себе не могла, и такие уж сладкие картины выходили… тут и дома посидеть не жалко.
А потом другая весточка пришла.
Боярин Фома с круглыми глазами домой явился.
Женился государь Борис Иоаннович! На Устинье Заболоцкой женился! Говорят, братца его едва откачали, мачеха в крик… разброд и шатание в семье государевой! А Борис и ничего так, доволен всем.
Тут уж и Вивее поплохело от всей души ее завистливой.
ЦАРИЦА⁉
Да как Господь-то такое допускает⁉ Да это ж… да так же…
Вот тут и понял боярин Фома, что такое припадок, хоть ты священника зови, да бесов отчитывай! Малым не сутки орала в возмущении Вивея, рыдала, в конвульсиях билась, уж потом просто сил у тела ее не хватило, упала она, где и кричала. Весь терем дух перевел…
А когда открыла Вивея глаза… хорошо, что никто туда не заглядывал, в душу ее. Потому что поселилась в ней черная, смертная ненависть. Жуткая и лютая. И направлена она была на Устинью Заболоцкую, на… соперницу?
Нет, не думала больше Вивея о ней, как о сопернице. Только как о враге лютом, во всем Устинью винила. Как увидела б — кинулась, вцепилась в глотку…
Только об одном молилась Вивея, о возможности отомстить! Господь милостив, Он ей обязательно поможет! А когда нет…
Рогатый не откажет!
* * *
Михайла ел, пил, пел, с девушками танцевал, смеялся…
Праздновал, да никто и не сказал бы, что волком выть и ему хочется. Сейчас удрал бы в снега, голову задрал — да и излил бы так душу, чтоб из ближайшего леса все разбойники серые сбежали.
Ууууустииииньяааааааа!
Видел ее Михайла во дворце, и сразу сказать мог — счастлива она.
До безумия, искренне… неужто о Борисе говорила она⁈
Неужто его любила⁈
И ведь не за венец царский, не за золото, не за жемчуга и парчу, не за власть любит, это понимал он куда как лучше Федора. Тот бурчал, что позарилась Устинья на трон царский, да только глупости все это, не смотрят так на ступеньку к трону. А она на Бориса именно, что смотрит, Михайла об искре единой в ее глазах мечтал, как о чуде, а тут… дождался сияния, только не к Михайле оно обращено. Устинья потому глаз и не поднимает почти, чтобы никто в них света не видел, бешеного, искристого… она когда на мужа смотрит, у нее лицо совсем другим становится. Даже не любовь это — невероятная нежность. Никогда она на Михайлу не посмотрит так-то.
Но и вовсе дураком Михайла не был, понимал, готовится что-то…
А когда так, выгоды он своей не упустит.
Пусть гуляют все и веселятся, глубоко за полночь, оставив Федора в руках профессионально услужливой красотки, отправился Михайла по своим делам.
К ювелиру.
Старый Исаак Альцман на всю Ладогу славился, а жил неподалеку, на Джерманской улице. К нему Михайла и постучал, да не просто так, а заранее вызнанным условным стуком, в заднюю дверь.
Долго ждать не пришлось, почти сразу засов открылся.
— Юноша? Чего надо?
Михайла улыбнулся залихватски, ладонь открытую протянул, а на ней камешек. Зеленый такой, искрой просверкивает. Других рекомендаций и не потребовалось.
— Заходи.
Через десять минут сидели они друг напротив друга, за столом, и ювелир осматривал выложенные на стол три камня. Больше Михайла взять побоялся, потом еще принесет.
Исаак разглядывал камни, думал.
Потом качнул головой.
— Могу дать по три сотни рублей за камень. Каждый.
Михайла только брови поднял.
— Сколько⁈
Цена была грабительская. Мягко говоря.
— А сколько ты хочешь? Десять тысяч серебром за каждый? Ха! *
*- тот же алмаз Санси, к примеру, продали за 25000 фунтов, примерно в то же время. Это эквивалентно где-то 4000 коров. На Руси в те же времена, примерно, корова стоила 1 рубль, так что… хорошо, не сравниваем, но коров 1000 хороший изумруд точно стоил. Прим. авт.
— Да неужели? — цены Михайла представлял, и знал, что изумруды дОроги, три сотни — это уж вовсе чушь…
— Я эти камни знаю. И знаю, кто покупал их у меня. Так что… готов принять камешки обратно. Три сотни за доставку, да остальное за сохранение тайны боярина.
У Михайлы в глазах потемнело.
А и правда, мог же догадаться, что он… что его…
Ижорский, тварь, здесь камни и покупал⁈
Исаак усмехнулся, это и стало спусковым крючком. Михайла резко подался вперед, нож в руке сам собой появился… и разрез на горле у Исаака — тоже.
Кровь на камни хлынула.
Михайла отстранился, чтобы не запачкало его, убивать-то и вовсе не страшно… камни вот, испачкал… кончиками пальцев взять их, вытереть о рубаху умирающего ювелира, быстро дом осмотреть… Исаак — не боярин Ижорский, его ухоронку Михайле найти не удалось, но кое-чем все ж парень поживился.
Жалко, конечно, но серебро ему не лишнее, а что до остального… сбудет он камни с рук, но не на Ладоге. Есть у него на первое время деньги, а там видно будет.
* * *
Кого не ожидала увидеть у себя Устинья, так это Анфису Утятьеву.
А ведь пробилась как-то, стоит, улыбается.
— Поговорить бы нам, государыня.
Пролазливость уважения заслуживала, оттого Устинья и не отказала сразу. Это ж надобно извернуться, в палаты царские пройти, ее найти, время подгадать — все смогла боярышня, впусте так стараться не будешь!
— О чем ты поговорить хочешь, боярышня?
— Аникита считает, что хочу я тебя попросить. Свадьба у нас скоро, когда б государь согласился хоть заглянуть — сама понимаешь, честь великая.
— Честь, — Устя была уверена, что ради такого Анфиса бы унижаться не стала. Боярина Репьева попросила, ему б государь не отказал.
Боярышня вокруг огляделась.
— Точно не услышит никто нас? Очень уж дело такое… нехорошее.
И столько всего в ее голосе было… тут и нежелание связываться, и сомнение, и решимость — поверила Устя боярышне. И дело нехорошее, и делать его надо.
— Пойдем…
Устя боярышню провела в горницу, в которой, она точно знала, ни ходов, ни глазков не было, у окна встала, проверила, что внизу да рядом нет никого.
— Только тихо говори.
— Есть на Лембергской улице такая травница, Сара Беккер.
Устинья аж дернулась, ровно ее иголкой ткнули.
— Откуда ты ее знаешь⁈
—