К пропасти идет сестренка доброй волей, и не остановить ее, не оттянуть. А коли так…
Не полезу я в это до поры, до времени, пусть Аксинья сама шишек набьет, а потом постараюсь я помочь, чем смогу. Чай, Федором одним не заканчивается жизнь, и потом можно будет любимого найти…
Потом — когда?
Не знаю.
Стоит подумать, и страшно мне становится. А ведь и с Любавой что-то решать придется, и с Федькой, и не отдаст эта гадина власть свою просто так, и родня ее зубами рвать будет любого, абы удержаться на своих местах.
И в той, черной жизни, кто-то же прошел в палату Сердоликовую, и — убил. Боря — не дурак, и близко к себе никого не подпускает, и бою оружному учен, и тренируется каждый день со стрельцами обязательно, не менее часа, жиром не заплыл, и его легко так убили? Он ведь не сопротивлялся даже, убийца вплотную подошел, клинок занес, вонзил — секунда надобна, да ведь ту секунду ему дали!
Значит, знал Боря этого человека.
КОГО⁈
Кто убийца, кого в клочья рвать⁈
А ведь порву, не побрезгую руки запачкать! Еще бы ответ найти…
А покамест — слезы радости вытереть, встряхнуться, да и пойти себе из укромного угла. И у сестры свадьба скоро, и у меня самой — хоть платье посмотреть, которое вчера Илья принес.
Брат вчера пришел, сверток мне передал, а в нем платье да рубашка. Платье мне для свадьбы сестры, роскошное, жемчугом расшитое, чтобы смотрели люди, а рубашка тонкая, невесомая почти, мне ее Добряна передала, не шелковую, полотна простого, небеленого, зато с вышитыми оберегами. Ее под платье надевать надобно.
От копья не обережет, а от злого слова, да от дурного глаза — в самый раз.
Ох и тяжкие дни впереди будут, боюсь я, как бы мне в рубашке той обережной вовсе жить не пришлось… лет десять подряд.
А и ничего!
Одолеем мы эту нечисть! И не таких видали, а и тех бивали! И этих побьем!
А предчувствия… еще б отличить их от страха давнего! Когда-то меня так венчали, свободы лишали, мужу ненавистному отдавали, сейчас со стороны смотреть на это буду, а все одно — тошно мне, противно, гадко!
И выбора нет.
Кричать, что неладно во дворце, бежать куда-то… безумной сочтут, еще и запрут, свяжут, бессмысленно это! Только одно я могу сделать — рядом с Боренькой оставаться, и его оберегать, даже ценой жизни своей. Так и сделаю.
* * *
— Венчается раб Божий Федор рабе Божьей Аксинье…
Густой голос дьякона наполнял храм, гудел, переливался меж стен, и казалось — тесно ему тут! Вырваться бы, всю площадь накрыть, всю Ладогу, загреметь вслед за звоном колокольным на свободе!
Присутствующие, впрочем, не возражали.
Царица Любава слезинки вытирала.
Сын любимый женится, счастье-то какое! Наконец!
Варвара Раенская всхлипывала, то ли за компанию, то ли просто так, от голоса громкого много у кого слезы наворачивались, уши аж разрывало. Боярыня Пронская слезы вытирала. Свадьба царевичева — событие какое, о нем вся Ладога говорит. А она в приглашенных, да не где-нибудь там, на улице выхода молодых ждет, она в Соборе стоит, среди родных и близких! Это ж честь какая!
Боярыня Заболоцкая не плакала, и невестка ее тоже ровно статуй стояла — бывают же такие бабы бесчувственные. А вот на щеках Устиньи Заболоцкой присутствующие хорошо слезинки разглядели. Да тут-то и понятно все, упустила жениха такого, дурища, ревет, небось, от зависти да обиды лютой!
Устя и правда плакала.
Не от зависти, нет, вспоминала она свое венчание, и как капли воска со свечи ей на кожу скатывались, обжигали люто, потом рука месяц болела. Федор и не заметил даже.
Это ей больно было, не ему, но тогда она даже рада была этой боли. Душа сильнее болит, телесная боль ей помогала с ума не сойти, а может, и не помогала толком…
Сейчас у Устиньи тоже душа за сестру болела, и не было ни свечи, чтобы обжечь, ни клинка, чтобы ранить, ничего ее не отвлекало от переживаний, и оттого вдвойне тошно было, сами слезы текли, от злости и бессилия.
Стоит Аксинья, выпрямилась гордо, дурочка маленькая, голову вскинула, радуется. На голове венец тяжелый, в ушах серьги чуть не с ладонь размером, на шее ожерелья драгоценные, покров есть, да тонкий он, видно все… на каждом пальце кольца, иногда и по два на палец, на запястьях зарукавья драгоценные… уляпалась сестрица золотом, оделась в шелка, считает, что это ее царицей сделает. И не понимает, что высосут ее паучихи лютые, что только шкурка от нее останется. Драгоценности — суета все это… когда ты в стае волчьей окажешься, ты волкам, поди, покажи зарукавья свои, может, не съедят? Съедят, только побрякушки сплюнут.
А Федор вперед смотрит хмуро…
Не любит он невесту, то всем видно. Перед входом в храм чуть носом не полетел, споткнулся, как Устинью увидел. Устя сегодня и прихорашиваться не стала бы, ни к чему ей такое, да отец с матерью настояли, и не объяснишь им, что не радоваться надобно — в голос выть от беды лютой. Схватить бы сейчас Аську в охапку, да и бежать хоть куда… нельзя!
Тут и платье, жемчугом шитое, не утешит, да и будь оно хоть все самоцветами расшито — разве в них счастье?
В храме народу набилось много, а у Устиньи по спине мороз бежит, жуть волной черной накатывает, дрожать заставляет, и непонятно отчего. Хорошо, что стоит рядом Агафья, и за руку правнучку держит, и от сухих старческих пальцев тепло становится.
А может, и еще от чего. Рубашку Устинья не зря под платье надела, вся она теплая, даже сейчас — зима, и в храме холодно, а Устя тепло это чувствует.
Борис тоже рядом. Не совсем близко, стоит он шагах в десяти от Устиньи, и вид у него самый богобоязненный. А Устинья-то другое знает, и когда смотрит на нее любимый мужчина, она это всем телом чувствует, словно волна меда на нее проливается. Любимый, единственный, может, и есть на земле другие мужчины, да не для Устиньи они, и она не для них на свет появилась, только Бориса она одного всю жизнь и видит.
Завтра они тоже в храме стоять будут.
Завтра