Неладное она на подходе почуяла, сидит неподалеку от дверей государевых на табурете резном боярин Пущин, щурится лукаво, смотрит дерзко.
— Пожаловала, государыня?
И вопрос так задан, с такой подковырочкой, что Любава аж зубами скрипнула. Не любит ее старик этот, ой как не любит, может, и стоило его раньше извести…
— Чего удивительного, Егор Иванович, — улыбнулась приторно, пропела любезно. — Сплетни да слухи по палатам поползли, пасынка моего опорочить вздумали, подлость ему приписывают, будто он любимую Феденьки к себе уволок.
— Не бывало здесь Аксиньи Алексеевны, — боярин ухмыльнулся, белыми зубами из бороды густой сверкнул. — С мужем она любимым да любящим. Это тебе соврали, государыня, прикажи пороть мерзавцев нещадно.
Любава аж зубами заскрежетала.
Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья — замена жалкая…
— Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.
— А-а… ну когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.
Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля — гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал, отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка… ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.
— Государыне⁈
И так это прозвучало — гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась, хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит… что⁉
— За супругу свою я отвечу, Егор Иванович, — Борис тихо говорил, да отчетливо. Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.
Стоят перед ней двое, за руки держатся, и смотрят так… не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.
Борис плечи расправил, смотрит соколом… вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.
Сразу видно — все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души… дуры влюбленной!
Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает. Светлый, ясный, сияющий, и видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает… все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.
И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было — любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть — считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.
Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет, ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной… бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.
Как же…
Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался.
— Супругу⁈ С-супругу⁈
Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась.
— Может, Адама пригласить, любЫй мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар… с маменькой вместе?
Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то… свиньей дикой завизжала.
— ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая…
Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.
— Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим…
— В монастырь Оскольский, — тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила. *
*- название монастыря так же вымышленное, любое сходство случайно, прим. авт.
Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?
— Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату сводному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, Патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.
Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.
Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным… только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись — дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь — желчь брызнет черная, ядовитая.
— Устя…
То ли крик, то ли стон… Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.
— Я мужа своего люблю, Федя.
Вспомнил Федор их разговор — и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы, али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.
— Нехорошо такое людям видеть, — боярин Пущин головой покачал. — Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.
Борис и сам это видел.
— Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятует мачеха моя. Разошлись, ишь ты… Устя моя им не по нраву!
Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.
Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца наконец убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.
И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница — родня Егора Ивановича по матушке, не откажет, авось, родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать