Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал… ровно безумец. А что могла Устя сделать?
Только плакать.
Сейчас она плакать не будет.
Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож, да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.
Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти — можно.
Смута начнется?
А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.
Не доводилось ей в той жизни убивать? А и не страшно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.
И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.
Зашагала в свое черное жуткое прошлое.
* * *
Аксинья первый день, как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась…тяжко!
Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.
— Болит, боярышня?
Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.
И что ее Рогатый сюда принес?
— Сгинь.
— Не любишь ты меня, боярышня.
— Отцовской любви тебе мало? — откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.
Верка смущаться и не подумала.
Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.
— А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.
— А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.
— А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, — пропела Верка, не сильно и пугаясь.
— А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.
Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.
— Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?
Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.
— Дрянь! — прошипела Аксинья.
— Да еще какая дрянь.
— Пойдешь к ней?
— Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?
— Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!
— Устинья — дело другое, — отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает… вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.
Что-то такое в Устинье есть.
Аксинья поняла все по-своему, и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.
— Устька к царице поехала. Разве справедливо это?
— Когда б ты языком не мотала — и ты поехала бы. И еще поедешь — Устя обещала.
— Устя, Устя… везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!
— Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, — сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.
— Благодарствую за помощь.
Вывернулась из рук брата — и дверью светелки хлопнула.
Илья плечами пожал — да и пошел себе.
Вот и дура.
А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.
Маринушка…
Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная…
Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас… шевельнулось — да и опало. Может, после аркана такое?
Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.
Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал, да и согласился. А вдруг повторится?
Посидит он дома, а там…
Устя так сказала, пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятье наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?
О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется, или капля крови…. В палатах царских его и иголкой царапнут — он не заметит. И волосок снимут… тут и одного волоска хватит.
Но Устя решила промолчать.
Ни к чему ей брата пугать. И так пуганый.
Надолго ли еще его страха хватит?
Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.
Думал, мечтал, и понимал, что может, дней пять, много — десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?
Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.
Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.
Ой как соскучился.
* * *
Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.
Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.
При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато…
Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.
Не могло ли так быть, что знала царица нечто…?
Устя впервые о том задумалась.
Царица Марина — та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло.
Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые… словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.
А царица Любава к Лембергу тяготеет.
Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые…
Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.
На наше это.
Не родное!
Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась — и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела…
И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что