Следом за ней я обогнул последнюю дюну, заслонявшую пляж, и тут же из-за кустика жесткой травы увидел почти напротив вытащенную на песок военную шлюпку. Возле нее расхаживал офицер, словно в ожидании. Я приготовился наблюдать, что произойдет дальше. Катриона направилась прямо к шлюпке, офицер учтиво ей поклонился, они обменялись десятком слов, она взяла какой-то пакет и пошла назад. Тотчас, словно других дел у них на европейском берегу не было, шлюпка отчалила и полетела по волнам к «Морскому коньку». Однако офицер в нее не сел, а зашагал по пляжу к дюнам и скрылся между ними.
Все это мне очень не понравилось, и чем больше я размышлял, тем сильнее становилась моя тревога. Не Алана ли ищет офицер? Или дело у него было только к Катрионе? Она приближалась, опустив голову, не отрывая глаз от песка, и была так прелестна, что у меня недостало сил ее подозревать. В тот же миг она подняла голову, увидела меня, поколебалась, но продолжала идти, только медленнее и, мне показалось, порозовев. Одолевавшие меня опасения, подозрения, страх за жизнь друга — все сразу куда-то исчезло, и я вскочил на ноги, опьяненный надеждой.
Я пожелал ей доброго утра, и она ответила мне тем же, храня спокойный вид.
— Вы простите, что я пошел за вами? — спросил я.
— Вами всегда руководят добрые побуждения, я знаю, — ответила она и вдруг произнесла с волнением: — Но зачем вы посылаете ему деньги? Не надо!
— Я посылал их не ему, — ответил я, — а вам, и вы это отлично понимаете.
— Вы не должны их посылать ни ему, ни мне, — сказала она. — Дэвид, это нехорошо.
— Да, это очень плохо! — воскликнул я. — И молю бога, чтобы он надоумил этого глупца, как все поправить, если это возможно! Катриона! Такая жизнь не для вас. И прошу меня простить за такие слова, но он плохой отец.
— Не говорите о нем, никогда про него не упоминайте! — вскричала она.
— Больше не буду. Я ведь не о нем думаю, поверьте! — ответил я. — Я думаю только об одном. Я долго оставался в Лейдене в одиночестве, но и на лекциях думал только об этом. Потом приехал Алан, и его друзья солдаты устраивали для нас обеды, а у меня в голове была лишь одна мысль. Та самая, которая не оставляла меня, пока там были вы. Катриона, видите платок у меня на шее? Вы отрезали от него конец, а потом выбросили. Теперь это ваши цвета. Я ношу их в своем сердце. Милая моя, я не могу без вас жить. Не гоните меня!
Я встал перед ней, словно преграждая ей путь.
— Не гоните меня! — повторил я. — Попытайтесь стерпеться со мной.
Но она молчала, и меня оледенил страх, подобный страху смерти.
— Катриона! — вскричал я, глядя на ее руку. — Я вновь ошибся? И для меня нет никакой надежды?
Она подняла лицо, прерывисто дыша.
— Я вам правда нужна, Дэви? — прошептала она, и я почти не расслышал ее слов.
— Да! — сказал я. — Неужели вы не понимаете? Больше всего на свете.
— Мне нечего ни дать, ни удержать, — сказала она. — Я была бы вашей с первого же дня, если бы вы того захотели!
Мы стояли с ней на гребне пригорка, открытого всем ветрам и взглядам, нас могли увидеть даже с английского корабля, но я упал перед ней на колени, обнял ее ноги и разразился такими рыданиями, что, казалось, вот-вот умру. Буря чувств смела все мои мысли, я не помнил, где нахожусь, я забыл, почему я так счастлив, и знал только, что она нагнулась, прижалась ко мне лицом и говорит что-то, но слышал ее, как в тумане.
— Дэви! — говорила она. — Ах, Дэви, вы правда обо мне так думаете? Правда, что все время меня любили? Ах, Дэви, Дэви!
Тут она тоже расплакалась, и наши слезы смешались в бесконечной радости.
Наверное, было уже часов десять, когда я наконец поверил, какое счастье пришло ко мне. Мы сидели, обнявшись, я держал ее руки в своих, смотрел на ее личико и, смеясь, как ребенок, называл ее смешными, нежными именами. В жизни я не видывал краше места, чем эти дюны под Дюнкерком, а крылья мельницы, воспарявшие за холмом, были точно музыка.
Не знаю, сколько еще мы просидели бы так, забыв обо всем на свете, кроме нас самих, если бы я случайно не упомянул про ее отца и это не заставило бы нас опомниться.
— Дружочек мой! — Я называл ее так снова и снова, воскрешая прошлое, и радуясь, и чуть-чуть отстраняясь, чтобы лучше ее видеть. — Дружочек мой, теперь вы моя, совсем моя, дружочек мой, а он больше не в счет!
Ее лицо внезапно побелело, и она отняла у меня свои руки.
— Дэви, увезите меня от него! — воскликнула она. — Что-то нехорошее происходит. Он вероломен. Происходит что-то нехорошее, и у меня сердце сжимается от ужаса. Какие могут быть у него дела с королевским кораблем? Что в этом письме? — Она показала мне пакет. — Боюсь, Алану грозит беда. Вскройте его, Дэви, вскройте и прочтите!
Я взял пакет, посмотрел на него и покачал головой.
— Нет, — сказал я, — это мне противно. Я не могу вскрыть чужое письмо.
— Даже чтобы спасти своего друга? — вскричала она.
— Не знаю, — ответил я. — Наверное, нет. Будь я хотя бы уверен!
— Вам же надо только сломать печать! — сказала она.
— Конечно, — сказал я. — Но мне это противно.
— Так дайте его сюда, — сказала она. — Я сама его вскрою.
— Нет, — ответил я. — Вам этого и вовсе нельзя. Речь ведь идет о вашем отце, об его чести, жизнь моя, и в ней мы оба сомневаемся. Бесспорно, место здесь глухое, а у берега стоит английский военный корабль, и вашему отцу послано с него письмо, а офицер остался на берегу. И значит, не он один. С ним должны быть и другие. Наверное, за нами сейчас следят. Да, пакет