У Дария словно камень с души упал. Он благодарно взглянул на Гобрия и повернулся к гонцу.
— Какие еще вести ты привез мне?
— Твой сын, царь Ксеркс, велел передать, что в царстве твоем великом мир и благополучие. Но саки восстали и не признают тебя больше владыкой. У царственного твоего сына Ксеркса слишком мало сил, чтобы идти на саков. Он ждет твоего возвращения, царь царей.
Дарий ничего не сказал. Гобрий сделал едва заметный жест рукой, и гонца как ветром сдуло.
«Начинается, — вздохнул царь. — Начинается то, что уже было не раз. Стоит пойти усмирять один народ, как тут же восстает другой. Вот почему мне не давал покоя сак Сирак!..»
Дождь не утихал. Дарий, втянув голову в плечи, ссутулился и сидел так — мокрый на мокром коне, — уже не чувствуя, как по его лицу и бороде текут холодные струи. От этих струй щемило в глазах, и неприятно было смотреть на серую и мутную дождевую пелену, в которой копошилось рассеянное, перемешанное, мокрое, как ему казалось, облезлое войско. Даже на глазах у своего владыки уже никто не заботился хоть о каком-то порядке…
К холму, на котором истуканом сидел на коне владыка и подножие которого плотными рядами окружили «бессмертные», то и дело мчались полководцы, но их перехватывал Гобрий, что-то им приказывал, сам носился туда-сюда, пытаясь навести порядок на переправе и торопя ионийцев поскорее восстановить спасительный мост.
«Зря Гобрий сказал о моей якобы победе над скифами, — подумал Дарий раздраженно (от дождя уже нестерпимо щемило глаза). — Поражение не утаишь, оно крылато и успевает быстрее облететь все края, народы и племена, чем побежденный успеет вернуться домой. И чем знатнее и знаменитее муж, который проиграл, тем больше вырастают крылья у его поражения, тем быстрее и дальше оно летит…» И был уверен, что дома, в Сузах, о его неудачном походе в степи к Понту узнают раньше, чем он успеет вернуться в столицу.
Он зажмурился (от дождевых струй, сбегавших по лицу, глаза щемило немилосердно), и тотчас же перед его внутренним взором предстала Атосса — жена его премудрая. Еще когда они поженились, царица сказала ему просто и прямо:
«Царь! (О, своего великого мужа даже на брачном ложе Атосса величала не иначе как царем.) Ты не покорил еще ни одного народа и не обогатил Персидское государство. (Тогда, в начале его царствования, это было и вправду так, и только она одна-единственная в мире могла ему об этом сказать, не тревожась за свою безопасность.) Человеку молодому, как ты, властителю великих сокровищ, нужно прославить себя великими подвигами, чтобы персы знали: над ними правит муж! Это тебе будет вдвойне выгодно: персы будут знать, что во главе их стоит муж, а, занимаясь войной, они не будут иметь досуга, чтобы восставать против тебя!»
(О, она мудра, его жена и дочь царя Кира! Умеет видеть больше, и взгляд ее проникает в суть вещей глубже, чем могут видеть и видят простые женщины!)
И он, вспоминает, ответил своей мудрой и зоркой жене так:
«Всё, что ты говоришь, я и сам думаю свершить. Ведь я собираюсь перебросить мост с нашего материка на другой и идти на скифов».
Этими словами он еще тогда возвел будущий поход на скифов в ранг своих великих подвигов.
«…перебросить мост с нашего материка на другой…»
И вот ионийцы наводят тот мост, по которому ему предстоит бежать из Скифии. Из великого подвига вышло великое бесславие! Но как же долго они возятся с этим мостом! Неужели не понимают, что дорог каждый миг? Объединенное скифское войско не только днем, но и ночью идет по его следам, пытаясь во что бы то ни стало настигнуть персидскую армию прежде, чем она переправится на тот берег. И будто бы скифы уже рядом (по крайней мере, так ему доложила разведка), лишь ночь, короткая летняя ночь, серая, даже светловатая, а не спасительно-черная, отделяет их от персов.
Шум в войске усилился, в дождевой пелене все заревело, забурлило и закричало. Он поспешно открыл глаза, взглянул встревоженно и облегченно перевел дух — то его войско радовалось, что мост уже готов и можно начинать переправу.
Плотные ряды «бессмертных» расступились, образуя неширокий проход, ведущий с холма к мосту. Дарий спустился вниз и в серой мгле первым пустил своего коня на мост — мокрый, скрипучий, скользкий, но такой надежный в ту короткую летнюю ночь, такой желанный ему в тот миг — самый дорогой из всех мостов и переправ, по которым он когда-либо двигался. А за владыкой, выдерживая нужный интервал, на фракийский берег Истра ринулось его нетерпеливое войско — сперва «бессмертные», затем конница, ряды которой изрядно поредели за шестьдесят дней скифского похода. Всадники двинулись по мосту так плотно, а задние так напирали, что время от времени то там, то здесь, отчаянно ржа и грызя друг друга в сплетенных клубках, кони срывались с моста вместе с людьми. В темных и быстрых водах Истра появлялась то лошадиная голова с оскаленной мордой, то чья-то рука пыталась ухватиться за воздух… Но на них никто и не смотрел — чем больше упадет в воду, тем свободнее будет остальным на мосту… Всадники нет-нет, да и хватались за оружие, прокладывая себе дорогу, и готовы были давить всех и вся. Мост раскачивало, он шатался, скрипел, словно кряхтел, и все вокруг тонуло в гаме, ржании и реве воды внизу. А у моста, на скифском берегу, на спуске и возле него творилось нечто доселе невиданное в войске царя царей. Все смешалось — кони, люди, скот… Сотники и тысячники тщетно пытались навести порядок — всадники оттесняли конями пеших, когда те лавиной бросались на штурм переправы, кололи копьями, топтали конями. Самые нетерпеливые бросались в воду с берега, чтобы вплавь, держась за повод коня, добраться до Фракии. Их быстро сносило, и неудачники, мелькнув раз-другой, исчезали в мутном водовороте. Пешие поспешно надували бурдюки (если они у кого еще уцелели, а не пошли в пищу) и, оседлав их, бросались в Истр. В той суматохе и панике (пронеслись слухи, что неподалеку от реки уже видели передовые отряды степняков) воин, у которого не было бурдюка, мог незаметно пырнуть ножом под бок товарища и на его бурдюке спасаться вплавь…
И так продолжалось всю ночь.
Но все переправиться на ту сторону не успели.
Когда под утро Дарию доложил Гобрий, что по данным разведки (а она едва ли