Ах, если бы у нее была рабыня… Всего одна рабыня, которая бы делала самую тяжелую, самую постылую работу. Кериза со вздохом прошептала это желание — предел мечтаний всех карфагенских ремесленников, — но тут же мысленно добавила, что на рынок за покупками все равно ходила бы сама. Это… это очень приятное занятие. Рабыня носила бы воду и выполняла самую черную работу… Да только отец и слышать об этом не хочет. Да, он бы купил, но скорее раба — сильного и здорового помощника в мастерскую. Ей, Керизе, это бы ничуть не помогло. Пришлось бы еще и думать, чем кормить этого человека.
Но отец неправ. Рабыню часто можно купить по случаю, очень дешево. Вот, несколько дней назад старуха Домарата продавала одну из своих девок, негритянку, еще не старую и годную к работе, вот только пьяный «гость» рассек ей ножом щеку, и она стала такой уродиной, что никто не хотел на нее даже смотреть. Но для домашних дел она бы сгодилась.
Отец все колеблется. Говорит, купить раба можно. Да, его помощь очень бы пригодилась. Но надо думать, что потом. А что потом, когда он состарится? Его уже никто не купит, а кормить-то надо. Выгнать или убить — закон не позволяет. Об этом нельзя забывать.
Кериза с досадой повела плечами. С обычной беззаботностью юности она гнала от себя любые мысли о будущем, а мысль о старости, как о чем-то неприятном, отбрасывала не раздумывая. Старость казалась ей чем-то небывалым, выдуманным, злой сказкой, которой пугают детей.
Но стоило ей оказаться в порту, как все эти размышления мигом улетучились. Здесь она знала каждый камень, и здесь всегда происходило что-нибудь интересное. Корабли со всех концов света, люди в диковинных одеждах, говорящие на непонятных языках, иноземные товары…
Она вздохнула, вспомнив, что случилось пару недель назад. Она наблюдала тогда, как разгружают какой-то египетский корабль. Купец был эфиоп. Уже на берегу, совсем рядом с ней, он показывал покупателю привезенные ткани. Один из свитков развернулся. С той самой поры Кериза тяжело вздыхала при одном воспоминании о том мгновении. Ах, иметь бы когда-нибудь пеплос из такой ткани — тонкой, переливчатой, дивно струящейся по телу. У жрицы Лабиту, которой она иногда причесывала волосы, был точно такой же шарф, и она говорила, что он из тех краев, куда не дошел даже Александр, царь македонский. А ведь тот покорил почти весь мир… Но пеплос, пеплос из такой ткани — это была мечта, от которой пропадал сон. Но сколько же он, должно быть, стоит? Страшно подумать. Даже тот покупатель, хоть и походил на богача, кажется, колебался.
В порту какая-то огромная понтийская пентера как раз выходила в море, но это было делом обычным. Все знали, что она везет груз пурпурной ткани, столь желанной и ценимой на востоке. Раньше ткани красили во всех финикийских городах. Теперь же это доходное ремесло перебралось в Карфаген, ибо лишь в его окрестностях еще сохранились драгоценные моллюски, дающие пурпур.
Понтийский корабль выводила в море боевая бирема. Зачем? Пираты не смеют приближаться к Карфагену — боятся римского флота. Уж точно не карфагенян. Отец говорил, что над карфагенским флотом смеется любой пиратский главарь посмелее. Да и что осталось у былой владычицы морей после последнего мира с Римом? Десять бирем. Да и те такие старые, что выйти на них в море — уже само по себе великая отвага.
Но и эти мысли Кериза отбросила, когда дошла до той части порта, что была напротив храма Мелькарта, покровителя мореходов, где швартовались рыбацкие лодки. В тот день их стояло всего несколько, но одну из них Кериза узнала издалека. Это лодка Кадмоса; всего месяц назад он чинил борт, и свежая доска еще не успела почернеть и теперь ясно выделялась на фоне старых. Он назвал свою лодку «Калаит» — бирюза. Хотя она была серой, как и все остальные, некрашеной, и ничего бирюзового на ней не было. Но в прошлом году, когда они случайно познакомились, у нее, Керизы, были бирюзовые серьги. Ее единственное сокровище. А Кадмос все смотрел на них и спросил, любит ли она бирюзу. Она, смутившись, ответила, что да, хотя это было неправдой. Она предпочитает кораллы, а больше всего — тот таинственный, золотистый и легкий электр, что привозят откуда-то с севера. Но тогда она и сама толком не знала, что говорит, а когда в следующий раз увидела лодку Кадмоса, на ней уже красовалось новое имя. Оно бросалось в глаза, потому что буква алеф была выведена как-то странно, косо.
Кериза сделала вид, что не заметила надписи, и никогда не упоминала о смене названия. Хотя прежде лодка звалась «Метамира», а ведь это, наверняка, имя какой-нибудь мерзкой греческой гетеры, продажной девки, дряни, которую… ох, которую следовало бы…
Очень трудно было успокоиться после мысли, что Кадмос, видно, хорошо знал какую-то Метамиру.
2
Кадмос, должно быть, тоже завидел ее, потому что вдруг перемахнул через борт и бросился ей навстречу. Он весело смеялся, и белые зубы сверкали на его бронзовом от загара лице. Бороды он не носил, что, впрочем, было довольно обычно для молодых карфагенян, охотно перенимавших римские обычаи, хотя Рим и был их злейшим врагом.
Этот смех, смелая походка, а может, блеск глаз — все это разом лишило девушку уверенности. Она замерла, словно хотела отступить, но все же пересилила себя и медленно шагнула к лодке.
Положение карфагенской женщины, особенно из низших сословий, давно уже не походило на древние финикийские обычаи, что сковывали ее и подчиняли воле отца или мужа, хотя по сути законы не изменились, и консерваторы, особенно старики, призывали вернуться к старым нравам. Поэтому то, что девушка свободно разгуливала по рынку и порту, никого не удивляло, и рыбак приветствовал ее без всякого смущения. К тому же он несколько лет был моряком на тяжелых торговых галерах, повидал много стран и охотно перенимал чужие обычаи. Вот и сейчас он весело крикнул:
— Здравствуй, Кериза, дочь Макасса! Здравствуй, украшение улицы Каменотесов! Да что там улицы! Украшение всего города!