— А какой она была, ваша жизнь? — негромко спросила Маша у бабы Мани, которая сидела рядом.
— Рознай, Машуня, вельмі рознай! Цяжка вельмі нам жылося, не так, як зараз!
Маша впервые вот сейчас от бабы Мани услышала, что родители бабы Антоли, Ефим и Алена Кашпур, были не из этих мест. А вот Ясь и Ева Колесники, родители прадеда, были здешними. Прапрадед был лесником, причем достаточно зажиточным. Баба Антоля никогда не рассказывала о своем детстве, девичестве, молодости, а между тем Демид, ее муж, до свадьбы в глаза не видел невесты, но это не помешало им счастливо прожить в браке шестнадцать лет, родить шестерых детей и похоронить двоих. Впрочем, хоронила их баба Антоля без него: когда маленькие Клавка и Алешка умерли, деда уже не было в живых. Баба Антоля так и не вышла замуж, после того как муж пропал без вести на войне.
Не знала Маша и того, как после свадьбы молодым дали небольшой участок и они построили дом, в котором прожили до самой войны. Перед ее началом прадед Демид собирался расстраиваться, лес уже заготовил и привез к дому, но потом, когда пришли в Васильково немцы и сожгли деревню, все пропало. А после войны бабе Антоле, как вдове, колхоз поставил дом, в котором она и жила по сей день.
Маша и не предполагала, что баба Маня помнит те далекие времена своего раннего детства, войну, восстановление огромной страны. Помнит все то, что для самой Машки было лишь темами на уроках истории.
Никогда раньше Лигорская не задумывалась о происхождении своего рода и не понимала тех, кто придает этому большое значение. Но сейчас, слушая бабу Маню и любуясь окрашенными в алый цвет облаками, начала догадываться, почему ее с детства тянуло в Васильково. Маше ведь всегда здесь было безмятежно и хорошо. Она бессознательно и беззаветно любила эти места, овеянные дымкой прошлых лет! Эта деревня была ее малой родиной, тем островком земли, где жили и были похоронены предки. Здесь были ее корни. И где бы она ни жила, чего бы ни достигла, ее всегда будет тянуть сюда, пусть она и родилась в Минске и всегда считала себя исключительно городской девчонкой.
Рассказывали и о Великой Отечественной войне. И глядя на эти мирные просторы, тяжело было поверить, что Васильково и его жителям пришлось пережить все ужасы военного времени: спасать свои жизни, прячась в лесах, видеть, как горят их дома, познать голодную и холодную жизнь в землянках. Не верилось, что в этих лесах, где сейчас собирают ягоды и грибы, велось активное подпольное партизанское движение, что фашисты ходили по этой земле, ведь в деревне стояла полевая немецкая кухня и солдаты рейха собирали по домам то последнее, что осталось у людей. Говорили и о том, как сожгли деревню. Как раз на Троицу люди вернулись из леса и целый день убирались в домах, а к вечеру пришли фашисты и стали жечь хаты. Вспоминали, как после освобождения района жители вернулись в сожженную деревню и остались зимовать в наспех сколоченных куренях и вырытых землянках. Они ели мерзлую картошку, собирая ее на полях, толкли в ступах сухой липовый цвет, из которого потом пекли блины, жарили желуди, ловили ежиков и варили борщ из крапивы и дикого щавеля. В те годы люди вряд ли верили, что доживут до счастливых и безоблачных дней, точно так же, как и нынешняя молодежь не представляла, как их прадеды смогли выжить тогда, выдержать, выстоять, пережить и не сломаться. То поколение, сумевшее пережить страшное время и общую беду, вынести многое и остаться людьми, было особенным. Их вряд ли сегодня что-то могло испугать.
Конечно, вспоминали не только печальное. Было в их жизни много хорошего и смешного, веселого и радостного. Вот, например, однажды зимой баба Маруся, старая дева и соседка бабы Антоли, поехала с другими бабами на санях в соседнюю деревню на свадьбу. Возвращались они поздно. Ехали по лесу и пели песни. Тут бабе Марусе ноги чем-то прищемило. Она как взвоет: «Ой, ноги мои ноги!» А все как подхватят хором!..
Вспомнили и о том, как дети старого Маслюка хоронили, а потом устроили поминки, напились и дом сожгли. Хорошо хоть, успели спастись. Рассказывали, как строили дома и восстанавливали деревню, растили детей и гуляли свадьбы, радовались внукам и не замечали, как проходит жизнь.
Маша слушала, смеялась вместе со всеми, глядя, как угасают последние отблески заката на горизонте. Ночь темно-синим шелком укрывала все вокруг, в небо взлетал столп искр, а где-то в лесу тревожно кричала птица, прося все время пить. Кто-то протянул печеную картошку. Лигорская наколола ее на палочку и стала дуть.
Время медленно текло, и никто не собирался расходиться. Было спокойно и уютно, и казалось, что вот так можно просидеть до рассвета. Бывают в ночи такие мгновения, когда возникает ощущение, будто время останавливается. Все замирает вдруг. И застывают стрелки на часах… Какое-то странное умиротворение снисходит на душу. И просто хорошо…
Подтянув к груди коленки и не прислушиваясь к голосам вокруг, Маша опустила голову, прижалась к коленкам щеками и немигающим взглядом уставилась на огонь, его причудливый танец и рисунок. Пламя завораживало, и чудилось в нем что-то неземное…
Девушка и сама не заметила, как отяжелели веки и закрылись глаза. Она мгновенно провалилась в сон. Но не прошло и получаса, как кто-то настойчиво потряс ее за плечо…
Лигорская открыла глаза. Костер почти догорел, оставив после себя тлеющие угли. Многие уже разошлись, только одна парочка все еще сидела у костра, оживленно о чем-то болтая. Сонная, ничего не понимающая Маша подняла глаза и увидела Сафронова. Склонившись к ней, он улыбнулся, взял за руку, потянув за собой и тем самым заставляя подняться. Девушка встала и пошла за ним в ночь.
Глава 20
Мягкое розовое зарево над кострищем, люди, обманчивое ощущение безопасности и покоя — все осталось позади. А Сафронов уводил ее все дальше. Он шел, не говоря ни слова, а Маша покорно следовала за ним, спотыкаясь на ухабинах и чувствуя, как рождается волнение где-то в области груди, спазмами сводит горло. Она ждала его, но не надеялась, не верила…