Уезжал Юра почти женатым человеком.
6
Из Парижа он приехал прямо к Галине, а куда же еще? Они снова перегородили большую комнату пополам, как когда-то ее перегораживала тетя Клава (бабушка) после их переезда с мамой из Воронежа, намереваясь жить как добрые друзья и соседи до… он и сам не знал, сколько его потерпит Галина… до лучших времен. И это возвращение вспять, закольцованность его жизни странно тревожила и волновала. Он вдруг снова стал вспоминать свое детство, тетю Клаву, сожженный прадедушкин портрет, смерть мамы, первую свою сумасшедшую страсть к Юлии Павловне, встречу с Галиной… и возвращение к ней же, к себе, к истокам своей судьбы, но уже другим и по-другому… Что-то во всем этом было не совсем для него ясное и тревожащее. Иногда он ловил себя на мысли, что ничего не изменилось и он жил и будет жить здесь всегда. Не было Ирины с двумя дочерьми, не было Парижа с Натальей и сыном, а всегда были только Галина и Алексей, который после Юриного возвращения вдруг удивительным образом помягчал и по-прежнему стал называть его папой, так что Юра даже прослезился.
Они снова стали проводить вместе вечера на кухне, Юра рассказывал о Париже, Алексей засыпáл его вопросами о Колчаке, Галина, умиротворенная переменой в Алексее, счастливо улыбалась и с радостью готовила и кормила обоих, еще не смея поверить в стабильность этих перемен.
Он начал писать вдруг роман. О себе и не о себе… наверное, все-таки о себе, о любви к этим трем его женщинам, таким разным, так непохожим одна на другую, как непохожа была и его к ним любовь.
Сделанное, однако, парижское брачное предложение требовало от него дальнейших шагов. Он позвонил Ирине и сказал, что придет к ней завтра днем, чтобы поставить все точки над «i» и решить дело о разводе. Она ответила ему что-то невразумительное и так тихо, что он даже и не разобрал, кажется, «хорошо» или «приходи», но – неважно, главное, он предупредил и она поняла и согласилась.
Визит был ему неприятен, как и вообще вся эта путаница с женщинами, где он заблудился, как в трех соснах, и где ему было так дискомфортно, так неуютно, так неорганично блуждать. Ведь по внутреннему устроению он был вполне нормальный, моногамный мужчина, и только его непростительная слабость, неумение сказать «нет»… А, впрочем, кто из мужчин может сказать «нет» желающей его женщине? Юра таких не знает, вернее, знает такого только одного – библейского Иосифа, сына Иакова. Он усмехнулся. И тем не менее должен был все-таки признать, что это не он выбирал, но всегда женщины выбирали его и всегда сами делали предложение. Начиная от Юлии Павловны. Даже Галина. А он всегда только соглашался. «Соглашатель! – вдруг злобно подумал о себе Юра. – Вот иди теперь и расхлебывай кашу, многодетный отец!»
Он понуро топал на седьмой этаж двенадцатиэтажного новостроенного дома (как назло, лифт не работал!) и ругал себя последними словами за свою идиотскую мягкотелость и неразборчивость. Разумеется, он нес подарки. Дочерям и, естественно, Ирине. Но и подарки, и нелепая вынужденная встреча, и даже сами ни в чем не повинные маленькие дочери ему были не в радость. Перед тем как нажать кнопку звонка, он несколько раз тяжело вздохнул и даже перекрестился. Помоги, Господи!
Дверь открыла Ирина. Открыла, и отошла, и встала в коридоре с маленькой на руках. Малышка, как видно, только что плакала, но, завидев Юру, прекратила плач и с любопытством смотрела на него карими, как у мамы, глазами. На звонок выбежала и четырехлетняя Лиза, увидела отца, застеснялась и встала рядом с матерью, держась за ее юбку. Три пары глаз настороженно и выжидающе молча уставились на Юру. Большие «коровьи» Иринины глаза, подернутые влагой, смотрели печально и виновато. «Да, мы чужие теперь тебе, – словно говорил ее взгляд, – но разве мы в этом виноваты? А если и виноваты, то только самую малость, чуть-чуть. Не смогли сразу побороть свою обиду, и всё, но теперь мы и обиду тебе простим, если ты захочешь к нам вернуться, чтоб жить, ну, а если не захочешь…»
И Юра не выдержал. Сердце его дрогнуло. Три пары выжидающих, ожидающих его решения, его любви глаз доконали его измучившееся сердце. Он протянул к ним руки и сгреб всех трех в объятия.
И смешав их слезы со своими, он вдруг каким-то шестым чувством понял, что никуда ему теперь от них не деться, что это – его судьба, что и Париж, и Галина – это уже не его жизнь и что его метания закончены.
Теперь нужно было развязать последний узелок.
Собрав все свое мужество, он позвонил в Париж.
Обрадованная его звонком, она сразу начала говорить, как соскучилась, как считает дни до его назначенного приезда, как по-новому отделывает их спальню и кабинет для него и что маленький Юрочка смотрит на его фотографию и говорит: папа… Он наконец ее прервал.
– Наташа, – сказал он, – я должен тебе кое-что сказать…
Она моментально умолкла, словно почувствовав угрозу своей скоропалительной радости.
– Наташа, – повторил он, – прости меня, если сможешь. Я слабый, ничтожный человек, я не могу их бросить… Прости… – Он замолчал.
Молчала и она. Молчание длилось и длилось, и он хотел уже повесить трубку, но она вдруг заговорила голосом далеким и безучастным. Что ж, она его вполне понимает… это трудно, менять жизнь и страну… Пусть он не извиняется, это все так естественно… А она конечно же справится, пусть он не думает, что она не перенесет этот удар, она все перенесет, потому что… потому что она привыкла к ударам… И тут она, видно, заплакала, потому что раздался какой-то падающий звук и потом – короткие гудки…
Ну вот и все. И с французским романом покончено. Он держался за сердце. А с французским сыном?.. Захочет ли Наталья разрешать теперь свидания с сыном и захочет ли Ирина отпускать его на эти свидания?.. Бедная Юрина голова седела.
7
Полгода после смерти грека Татьяна болталась по всему свету, развеивая