Рядом стояли Азанов, Ткаченко и Фельдман. Они тоже ждали ответа.
— Ладно.
— Порядочек! — Первушин сунул свою лапищу Векшину, но на полпути передумал. Он просто обнял нового друга, ткнулся подбородком ему в щеку. — Ну, быстрей поправляйся, комиссар Сашка. И сразу сюда. А назначение соответствующее тебе будет, об этом не беспокойся. Я такой концерт закачу начальству в политотделе, что уважат просьбу!.. А ты не передумаешь?
— Сказал же, вернусь!
ДУША ЧЕЛОВЕКА
Меня разбудил начальник штаба. Перед этим мы трое суток были в бою, спать сейчас мне хотелось смертельно, но как только я понял, что рядом с нами ночевал штрафной батальон, что там чепе — сонливость, разумеется, исчезла. Я терпеливо оделся и зашагал к лесу, где ночевал батальон штрафников.
На душе было тревожно: что ни говорите, а находились мы в Польше, ходили по чужой земле, за каждым нашим шагом придирчиво следили глаза людей, которым каких только сказок про нас не наговорили. Кроме того, были здесь и враги. Дал промашку — они воспользуются и прощай жизнь.
Что же случилось в штрафном батальоне? Не нужна ли помощь моей части?
Вот, примерно, то, о чем я думал, спеша в батальон.
На опушке леса плотным четырехугольником стоял батальон. Перед строем — офицер с погонами майора на плечах. Он говорил. Говорил гневно, изредка взмахивая кулаком.
Когда я подошел, он мельком глянул в мою сторону, чуть заметно кивнул и продолжал:
— Еще при первом знакомстве я сказал вам, что не буду вспоминать ваши прошлые грехи, что вы будете для меня обыкновенными солдатами. Говорил я вам это? — повысил голос майор.
Батальон глухо ответил:
— Говорил…
— Сдержал я свое слово? Хоть одному человеку напомнил о том, что он преступник, которому Родина дала еще одну возможность стать человеком?.. Чего молчите? Напоминал о прошлом или нет?
— Нет, не напоминал, — опять глухо ответил батальон.
— Так и должно быть: я хозяин своего слова…
И только тут я заметил, что у майора лицо будто высечено, вернее, отлито из какого-то металла, который сохранял на себе и летний загар, и силу ветров, вечных спутников солдата. Майор был высок, шинель сидела на нем хорошо, плотно облегая его широкие и чуть покатые плечи. Чувствовалось, что майор силен и знает об этом.
Вот только глаз майора я не мог увидеть. Они прятались в тени, падавшей от козырька фуражки.
— …Но я предупреждал вас, что не потерплю бандитизма! — гремел голос майора. — И дело не в том, будто мне завидно, что какой-то гад разбогатеет за счет чужого пиджака! Дело в том, что это опозорит нашу армию! Правда, одна сволочь не украдет от нее славы, но грязное пятно наложит… Все было хорошо. И вдруг сегодня ночью, накануне боя, который вернул бы вам честное имя солдата, у нас в батальоне чрезвычайное происшествие.
Майор замолчал. Создавалось впечатление будто он думал, а говорить ли о том, что случилось ночью?
Батальон стоял не шелохнувшись.
— Чередниченко, Воловик и Никонов. Выйти из строя! — как кнут, хлестнула команда.
Три солдата вышли из строя. Остановились. Лица у них были серы. И вообще все сейчас было серым. И лес, с которого ноябрьские ветры сорвали последние листья, и трава, пожухлая от утренних заморозков, и ровный строй батальона, застывшего на опушке.
— Вот эти трое сегодня ночью ограбили поляка, — продолжал майор.
Теперь голос его был спокоен и от того становилось еще тревожнее. Словно тяжелая грозовая туча нависла над опушкой леса.
— Они запятнали честь советского солдата. Они этим поступком доказали, что не поняли уроков прошлого… Разве не за бандитизм они попали в штрафную? За бандитизм!.. И еще одна заковыка… Почему до сегодняшней ночи они вели себя как овечки? Почему? Отвечу. Там, где мы шли, был трибунал. Встречаться с ним они не хотели. А сегодня мы вступим в бой. Сегодня кто-то из нас умрет… А раз смерть рядом, то эти и решили, что лучше вернуться к трибуналу и сесть за решетку. Так они намеревались дезертировать от нас!
Словно прошелестел батальон. Я так и не понял, был ли это иронический смешок или гневный ропот. Лица солдат остались бесстрастными. Только глаза горели.
— Так вот, — продолжал майор, — отправлять их в трибунал не буду. Они уже в какой раз совершают тягчайшие преступления. Они будут расстреляны здесь.
Слова майора падали в настораживающую тишину. Они будто впитывались серым прямоугольником батальона. Даже ворона, усевшаяся на ветке дерева, перестала вертеть головой, замерла, уставившись глазами на людей.
И вдруг одинокий голос:
— А Чередниченко зря.
— Кто сказал? — встрепенулся майор.
Из строя вышел солдат.
— Я сказал, товарищ майор. Молодой он. Сбили его с толку.
— Правду он говорит? — повернулся майор к батальону.
Батальон зашумел. Стало ясно: солдаты за Чередниченко.
— Становись в строй, Чередниченко, — бросил майор, и мне показалось, что голос у него радостно дрогнул, лицо стало мягче.
— Спасибо вам, — тихо сказал солдат.
— Не меня, а их благодари, — сухо оборвал майор. — Они тебе сегодня жизнь спасли, они с тебя и спросят.
Чередниченко почти побежал к батальону. Тот принял его.
— А эти? Может, их тоже под защиту возьмете?
Молчал батальон. Только ворона робко каркнула,
— Отделение автоматчиков ко мне.
Бесшумно вперед вышло десять человек. Они остановились чуть в сторонке. Нет, у них не бегали глаза, у них не дрожали руки: они поняли всю необходимость того, что должно было свершиться их руками.
— Дать лопаты, пусть роют могилы.
С осужденных сняты ремни, сорваны хлястики. Шинели стали похожи на балахоны. Недавние солдаты превратились в бездомных бродяг, у которых нет никого близкого.
Майор подошел ко мне, устало пожал руку. А еще через несколько минут я узнал, что осужденные — отъявленные негодяи. Особенно Никонов. Он за свою короткую жизнь судился уже семь раз и три из них — в армии: за дезертирство и за попытку убить товарища, с которым был в секрете.
— Часы у того хорошие были, — пояснил майор. — Ну, разве воспитаешь из него человека? Да никогда!
Я уже другими глазами посмотрел на Никонова. Мне стали противны и его рыжие вихры, торчащие на затылке, и жилистые руки, сжимающие лопату.
А земля падает с лопат, падает…
— Воловик,