— Почему?, — спросил он. — У вас сильное предубеждение?
— Нет. Просто не нравится. — Что-то мне было неуютно. Я сказал: — Вы видите меня?
— Да.
— А я могу видеть вас?
— Я извиняюсь, но здесь нет двухканального ТВ. Если хотите видеть меня лицом к лицу, вам надо приехать в Атланту. Вообще-то, я инвалид. Это одна из причин, по которой не сделали двухстороннего экрана. Иногда мое, э-э, состояние может смущать.
— О. — Я чувствовал замешательство. Я не знал, что сказать.
Доктор Дэвидсон сказал: — Расскажите мне о себе, пожалуйста.
— Что вы хотите знать?
— Как вы думаете, почему вы здесь?
— Меня попросили прийти.
— Почему?
— Они хотят знать, не слишком ли я безумен, чтобы мне доверять.
— И что вы думаете?
— Я не знаю. Я слышал, что о безумных тяжелее всего судить.
— Тем не менее, что вы думаете? — Голос доктора Дэвидсона был приятным и невероятно терпеливым. Он начинал мне нравиться. Слегка.
Я сказал: — Мне кажется, я делал окей. Я выжил.
— Это ваша оценка успеха? Что вы выжили?
Я подумал: — Наверное, нет.
— Вы счастливы?
— Не знаю. Я больше не знаю, на что похоже счастье. Я привык. Не думаю, что кто-нибудь счастлив после чумы.
— Вы несчастливы? Вы чувствуете депрессию?
— Иногда. Не часто.
— Боль? Смущение?
— Да. Немного.
— Гнев?
Я поколебался: — Нет.
Некоторое время было тихо. Потом доктор Дэвидсон спросил: — Вы когда-нибудь чувствовали гнев?
— Да. Как и все.
— Это нормальный ответ на ситуацию крушения планов, — заметил доктор Дэвидсон. — Так что вас приводит в гнев?
— Глупость, — сказал я. Даже просто говоря это, я чувствовал, как у меня напрягаются мускулы.
Доктор Дэвидсон сказал озадаченно: — Я не уверен, что понимаю, Джим. Ты можешь привести примеры?
— Не знаю. Люди, лгущие друг другу. Нечестность…
— А в особенности?, — настаивал он.
— Э-э, ну, например, кого я встретил на приме прошлой ночью. И ученые этим утром. И даже полковник Ва… — люди, пославшие меня сюда. Все говорят мне. Но пока никто не хочет слушать.
— Я слушаю, Джим.
— Вы не в счет. Вам надо слушать. Это ваша работа.
— Ты когда-нибудь думал, какие люди становятся психиатрами, Джим?
— Нет.
— Я расскажу. Те, кто интересуются другими людьми так, что хотят слушать их…
— Ну… это не одно и то же. Я хочу говорить с людьми, которые могут ответить на мои вопросы о хторрах. Я хочу рассказать им, что я видел. Я хочу спросить их, что это значит — но, похоже, никто не хочет слушать. Или, если слушают, они не хотят верить. Но я знаю, что видел четвертого хторра, выходящего из гнезда!
— Это трудно доказать, не так ли?
— Да, — проворчал я, — это так.
— Почему бы тебе снова не сесть?
— Что? — Я понял, что стою. Я не помнил, как поднялся из кресла. — Извините. Когда я гневаюсь, то хожу.
— Не надо извиняться. Как иначе тебе справиться со своим гневом, Джим?
— Да, я догадываюсь.
— Я не спрашиваю, как ты думаешь справляться с ним. Я спрашиваю, что ты делаешь, когда справляешься с гневом?
Я пожал плечами: — Становлюсь бешеным.
— Ты говоришь людям, когда гневаешься?
— Да. Иногда.
Доктор Дэвидсон ждал. Терпеливо.
— Ну, почти всегда.
— В самом деле?
— Нет. Очень редко. Я имею в виду, что иногда взрываюсь, но чаще всего нет. Я имею в виду…
— Что?
— Ну, э-э…. на самом деле мне не нравится говорить людям, что мне плевать на них.
— Почему нет?
— Потому что люди не хотят слушать это. В ответ они только свирепеют. Поэтому, когда я рассвирепею на кого-нибудь, я… пытаюсь не поддаваться и поэтому могу рационально обращаться с другим человеком.
— Я понимаю. Можно сказать, что ты подавляешь свой гнев?
— Да, наверное.
Настала долгая пауза. — Так ты еще носишь в себе массу гнева, не так ли?
— Не знаю. — Потом я поднял глаза. — А вы что думаете?
— Я еще не думаю, — сказал доктор Дэвидсон. — Я ищу сходство.
— О, — сказал я.
— Позволь мне спросить, Джим. На кого ты гневаешься?
— Не знаю. Люди говорят со мной, говорят мне, что делать — нет, они говорят мне, кто я есть, а я знаю, что я не таков. Они говорят мне, но не хотят меня слушать. Когда папа говорил: «Я хочу поговорить с тобой», в действительности он имел в виду: «Я стану говорить, а ты будешь слушать». Никто не хочет слушать, что мне надо высказать.
— Расскажи мне больше об отце, — сказал доктор Дэвидсон.
Я пошевелился в кресле. Наконец, я сказал: — Ну, понимаете, не то чтобы папа и я не могли общаться. Мы могли — но не общались. То есть, не очень часто. Ну, время от времени он пытался, и время от времени я пытался, но чаще всего каждый из нас был слишком погружен в свои заботы, чтобы интересоваться другим.
Я сказал: — Знаете, папа был знаменитым. Он был одним из лучших авторов программ-фэнтези в стране. Не самым популярным: он не устраивал массу вспышек и шумов, но он был одним из наиболее уважаемых, потому что его моделирование было интеллигентным. Когда я был ребенком, многие, даже мои друзья, говорили мне, какая мне выпала удача, потому что я мог играть во все его программы прежде других. Они не могли понять мое отношение к его работе, а я не мог понять их благоговение.
— Как ты относился к его работе?
Я ответил не сразу. Я хотел прерваться и дать доктору Дэвидсону комплимент: он задал правильный вопрос. Он был очень проницательным. Но я понял, что намеренно отвлекаюсь. И понял, почему. Я не хотел отвечать на вопрос.
Доктор Дэвидсон был очень терпелив. Ручки кресла стали теплыми. Я оторвался от них и сцепил руки. В конце концов я сдался. Я сказал: — Э-э… мне кажется, я не понимал тогда, но думаю, нет, знаю, что я обижался на работу папы. Не на сами игры, а на его тотальную погруженность в них. Мне кажется, я ревновал. К папе приходила идея, скажем, вроде «Преисподней», «Звездного корабля» или «Мозгового штурма», и он превращался в зомби. В это время он исчезал в своем кабинете на недели. Его закрытая дверь была угрозой. Не беспокоить — под угрозой немедленной болезненной смерти. Или, может быть, хуже. Когда он писал, было похоже на жизнь с привидением. Вы слышали звуки, знали, что кто-то есть с вами в доме, но никогда не видели его. А если случайно видели, было похоже