— Он не думал, — ответил я, вытаскивая копье из щита и радуясь, что мой желудок пуст. — Вероятно, просто защищал свой дом или свою семью.
— Лучше бы бежал, — сказал Векель.
— Бежал, — повторил Лало, но голос его звучал несчастно.
«Это жизнь воина, — сказал я себе. — Жизнь налетчика. Это то, чего ты всегда хотел».
Ужасы продолжались. В поселении горели дома и умирали люди. Собака лежала в жалкой груде конечностей, ее голова была отделена от тела. Ребенок примерно того же возраста, что и Арталах, лежал на своей мертвой матери; на их лицах застыло выражение ужаса. Мимо пробежала свинья, визжа как резаная. Голая старуха раскачивалась взад-вперед на корточках, баюкая окровавленную культю одной руки другой.
В дверях дома появился еще один человек. Он бросился на меня с вилами. Лицо его было искажено яростью или горем, я не мог разобрать. Он метнул вилы мне в лицо. Теперь я был более подготовлен и уклонился в сторону; вилы соскользнули с моей кольчуги на плече. Увлеченный собственным движением, человек оказался в пределах досягаемости. Инстинктивный взмах топора снес ему макушку. Аккуратный диск из волос и кости шлепнулся на землю рядом с ним.
Теперь я был зол, раздраженный глупостью тех, кто нападал на воинов в доспехах с вилами и старыми охотничьими копьями.
— В поселении есть хоть кто-нибудь, кто умеет драться? — спросил я Векеля.
«Вероятно, нет», — последовал ответ.
Я решил, что нет смысла заходить в однокомнатные дома, которые выглядели жалкими и бедными. Все ценное должно быть в монастыре, а многие из команды уже были впереди нас. Отряд Асгейра тоже не мог быть далеко. Перейдя на размашистую рысь, пожирающую землю, с Векелем и Лало за спиной, я нашел ворота в низком земляном валу. Они были открыты. Неподалеку лежал мертвый привратник-монах. Он собирался поднять тревогу. Какая от этого была бы разница, я понятия не имел, потому что команда «Бримдира» уже неистовствовала. Монахи метались туда-сюда, вопя и взывая к Белому Христу о помощи, и, если подходили близко, умирали.
Мохнобород, с бочонком на одном плече, спорил с Хравном о том, в какой церкви будет больше всего сокровищ. Едкий ответ Хравна был, что на золото и серебро можно купить больше медовухи, чем содержится в одном паршивом бочонке, и им лучше поторопиться, иначе ничего не останется.
Я не пошел к самому большому зданию, размером с собор, которое уже наверняка было забито людьми. Вместо этого я направился к маленькой, почти квадратной церкви позади него. Я повернул засов и толкнул. К моему удивлению, дверь, укрепленная железными бляхами, даже не была заперта. Она распахнулась, открыв голую, вымощенную камнем комнату с алтарем в дальнем конце, а за ним — большим крестом на стене. Под ним находился вделанный в стену ящик. Я знал, что это такое; в детстве мать достаточно таскала меня на мессы. У него было странное название — дарохранительница, и внутри, если мне повезет, будет хотя бы одна серебряная чаша.
— Кто это? — Лало указывал на фигуру, прибитую к кресту.
— Белый Христос, — сказал Векель, осеняя себя знаком от сглаза. — Ты никогда не был в церкви?
Он возмущенно покачал головой.
— Мой хозяин в Дюфлине пытался. Притащил меня в одну. Я укусил его за руку и убежал обратно в корчму. У меня свои боги. — Его лицо выразило недоумение. — Он прибит к ней. Почему он страдает?
— Странно, я знаю, — сказал Векель. — Он сделал это для тех, кто ему поклоняется.
— Бог страдает за нас? — Лало пробормотал что-то раздраженное на своем языке.
— Так говорят. Три дня он был на кресте, в терновом венце, и давали ему пить только кислое вино.
— Один висел девять дней и ночей на Иггдрасиле, — сказал я.
— Это было для его же блага, чтобы постичь руны.
— Все равно он бог получше.
— Кто бы спорил, — сказал Векель.
Я вознес безмолвную молитву и постарался не замечать Белого Христа, который, казалось, смотрел прямо на меня. Я не собирался спрашивать у него разрешения. Несколько ударов обухом топора — и замок на дарохранительнице разлетелся. Внутри, к моей радости, оказались две чаши, одна больше и богаче украшена.
— Что это? — спросил Лало.
— Этой, — я поднял ту, что поменьше, — пользуются, чтобы наливать вино, которое священник пьет во время мессы.
— Вино? Месса?
— Сейчас не до этого. — Раздосадованный, что не догадался прихватить что-нибудь для добычи, я уже собрался засунуть чашу за пояс.
— Сюда. — Векель уже держал наготове свою кожаную сумку. — Нечего другим на это глазеть.
Я передал ее и достал вторую, побольше, дивясь ее красоте. Крышкой ей служила пластина из чеканного серебра. По краю чаши шел золотой обод, через равные промежутки украшенный темно-красными камнями. Золото опоясывало и дно чаши снаружи, а еще одна широкая полоса обрамляла ее плоское основание.
— Это целое состояние. — Даже Векель, которого редко чем-то можно было удивить, был впечатлен.
Завороженный, я не ответил. Чаши, которые я видел прежде, были простыми поделками, мусором по сравнению с этой.
— Быстрее, пока кто-нибудь не пришел, — сказал Векель.
Я поднял крышку и опрокинул чашу. На пол посыпались маленькие белые кругляши.
Лало был заинтригован.
— Что это?
— Хлеб для причастия. — Увидев его недоумение, я пояснил: — Священный хлеб для последователей Белого Христа.
— Еда? Мало.
— Она и не для сытости, — сказал Векель. — Они думают, что это плоть Белого Христа.
Лало отшатнулся и отшвырнул несколько штук ногой.
— Знаю, это странно, — сказал я, убирая большую чашу к меньшей. Единственной другой вещью в дарохранительнице было серебряное ситечко с длинной ручкой; я взял и его.
— То же самое можно сказать о подвешивании бычьей туши на дереве, или человека, — сказал Векель.
— Это подношения богам, — обиженно сказал я.
— Мы-то с тобой это знаем, но последователь Белого Христа, наткнувшись на священную рощу, сочтет это варварской дикостью.
— Что вы делаете? — Голос, испуганный, но решительный, принадлежал стриженому монаху в дверях. Он вошел в комнату, и его выпуклые глаза впились в открытую, пустую дарохранительницу. — Эти сосуды принадлежат Богу и этому монастырю.
— Теперь они наши, — сказал я, шагнув вперед.
Храбрости этой лысой девке было не занимать: он шагнул мне навстречу.
В голове пронеслись мысли. У монаха не было оружия, но он попытается мне помешать. Я мог бы с легкостью раскроить ему голову, как тому второму в поселении, но мысль об убийстве безоружного, монаха, давшего обет мира, меня не прельщала. Я решил просто толкнуть его щитом в грудь. Может, сломает ребра, но это лучше, чем умереть.
— А это что у нас тут? — В церковь неспешно вошел Эйольф и еще один воин с неприятным лицом, которого я узнал — он был с «Морского жеребца». Топоры у обоих были в крови, а лицо Эйольфа забрызгано багрянцем.
Монах, оказавшись между нами, сжался. Эйольф улыбнулся и перекрестился. Монах, обрадованный, сделал то же самое.
— Ну? — потребовал ответа Эйольф.
— Мы ничего не нашли, — сказал я и, махнув Векелю и Лало, прошел мимо монаха.
— Ящик в стене был пуст?
— Пуст, — кисло ответил я. — Кто-то успел до нас.
Эйольф нахмурился, и на этом все могло бы и закончиться, если бы не дурак-монах.
— Он лжет! У колдуна святые сокровища в сумке!
Лицо Эйольфа потемнело.
— Надо было сразу понять, что ты лжец, Яйцехват. Выворачивай, витки!
Векель уставился на Эйольфа. Он молчал.
— Не заставляй меня причинять тебе боль, витки! — Эйольф шагнул вперед; за ним двинулся и его ухмыляющийся дружок, уродливый ублюдок.
— Сначала тебе придется пройти через меня. — Странно, но я не чувствовал страха. Наоборот, я крепче сжал топор и подумал, что мозги Эйольфа на лезвии будут смотреться неплохо.
Эйольф подкрался ближе.
— Бог вознаградит вас! — Монах даже захлопал в ладоши от волнения. Позже я пришел к выводу, что он принял издевку Эйольфа, осенившего себя крестом, за благоговение. Это, в свою очередь, заставило монаха думать, что Эйольф поможет ему против меня и Векеля. Этот полоумный все еще улыбался, когда уродливый ублюдок вспорол ему живот своим саксом. Ужасный крик боли — и монах рухнул в собственные кишки.