– Да мне в Шелковке сказали, что его «зазывают», а я не поверила. Значит, неправда?
– Ды нет, гаворят надо зазывать… (Старуха, видя, что я спрашиваю серьезно, сделалась доверчивее.) Вот как совсем перейдуть у новаю хату, да придут у стараю, памолютца Богу и кличут «хозяина»: «Хозяин! Хозяин! От нас нятбивайси, пайдем с нами у новаю жилишшу…» Тах-та штоль, я не знаю.
Максимовна вдруг оживилась:
– Ен вот кого любя, усе кукобя [87], – заговорила она доверчиво и благодушно. – Лошадей и увесь скот жалея, кормя, лошадям коски заплетая, – так гривы позавьютца… Как мы уместя жили [88], дык раз што было. Мужики, балча [89], днем паложут лашадям корму, а ночью каму хотьца на гарот иттить? – Дык они днем свяжут визанку саломы, ды на тилегу на двор паложут, а повитерявши [90], атнясуть лашадям. Вышал раз мой девярь [91], слухая – хтой-та сало-мой шумить?
– Хтой-та?
Малчить.
– Мишка!
Малчить.
– Степка!
Малчить.
Пашел ен у хату. А ребята усе у хатя.
Што за казия! [92]
– Ребята, вы у хатя?
– У хатя.
– Хто ш эта там саломой шумить? Как мужик уседно [93]. Пашли на двор: лошади усе целы, корм идять, и визанки на тилеги нетути… Мой девярь и кажа (говорит):
– Вот хозяин-то у нас какой! Скатину как любя, сам и корм нося… А вот куго ен не залюбя, дык возьмет, увес весь корм из ясел повыгрибя, да чужим атнисет, а сваи не евши… И бьет их… Усе падохнут.
– А если он не взлюбит какого-нибудь человека, что он делает? – спросила я.
– Да, гаварят; наваливаитца ночью, али шшипя (щиплет). У мине нивеска, дык уся у синяках, бала (бывало), ходя. Ды дужа (очень) шшипя, ажио кровь почернея…
– Что же далать, чтобы он не щипал? – опять спросила я.
– Ды хто зная, – отвечала Максимовна. – Ды ана балыматная (легкомысленная, пустая) была, нивеска мая: усе, бала, с салдатами, с палюбовниками… Нехорошая баба, Бох с ей. Туго (оттого) ие хозяин и шшипал.
– А вот у суседей наших «напушшено» было, – начала опять Максимовна, – хтой-то сярдит на их был, ды «изделал» [94]. Дык суседка сама видела двоих (домовых): адин у синей рубахе, другой – у красной, да пириметываютца.
– Как это «переметываются», – спросила я.
– Ды тах-та абнимутца, да павалютца абои, а потом ускочут, схватютца, да апять павалютца: играють. Дык у их вся скотина подохла, ничего, как есть, во дворе не было. Напушшено. Хто слово зная, ды сдурить, а чалэку ат етага плоха.
– А как это, говорят, домовой «вещует»? – снова спросила я.
– Бувая… Мая сяструшка сказывала: как узять ие мужа у салдаты, дык хозяин по ем голосил. Вот завтря иго везть, а нынча ани пашли у клетку спать. Мужик-то выпил – то-то прошшалси со сваими, – храпить, а сяструшка только стала дремать и слыша: хтой-та у клетку дверь растворил и лез им по нагах, патам зли стеначки прашел, у галавах астанавилси и начал голосить. Слов не выгаваривая, а тольки голосам: уу-у, у-у-у… Как вот бабы голосют. А сяструшка мая уробела, баитца мужа пазвать, да усе иго пад бок – толк, толк! А ен храпит, не слыша. Как праснулси ен, а она:
– Ох, Ликсан (Александр)! Што ш ты тах-та крепко спишь.
– А што?
– Ды у нас у галавах штой-та галасило усю ночь…
– А раз со мной была оказия, – продолжала разболтавшаяся старушка. – Начивала я у хатя адна как есть – наши были на поля. Задула свет, легла на печь, лежу и слышу: падшел ен к столу, узял са стола ножик – я, знать, забыла прибрать, ды тах-та ножиком:
– Дзы-ынь!.. Дзы-ынь!..
А потом как шварсня (швырнет) ножик наземь! А я лежу, ни оторопь мине не взяла, ни што. Тольки думаю, што ш ета я ножик не прибрала? Утром устаю – ножик наземи… А мне батюшка покойник усигда гаварил:
– Няставляй ножик на ночь на столе – грех!..
А старик сторож, муж Максимовны, сообщил мне, что он слышал, как «хозяин» прял на приготовленных прялках в то время, когда все спали.
Из сборника М. И. Смирнова
45. Домовой
Пошла баба на двор давать корм скотине и видит, что старик в рубахе и портках кладет лошади охапку сена. Думала, что это свекор, вошла в избу, а тот сидит там.
– Батюшко, ведь ты сейчас давал корм лошадям, как же ты раньше меня пришел? – спрашивает его сноха.
А старик не выходил. Поглядели на дворе, а там уж никого нет: домовой ушел в свое место. Любил он очень эту лошадь, а когда ее продали, а купили другую, то не взлюбил эту и принялся мучить. Гонял ее по двору, вся в мыле делалась лошадь, ни с того ни с сего бьет ногами в ворота, захудала от этого и сдохла.
P. S. Домовой живет под голбцем и любит спать на нем, поэтому никому другому спать тут нельзя, защиплет ночью.
Из сборника И. В. Карнауховой
46. Две доманушки
Жила одна доманушка – людей ела. А друга доманушка была умная. И стала она именинница, стала ей годовщина. Она и пошла сименинами. Шла-шла – стоит белый конь, белый воз, белый целовек – все бело. Шла-шла – стоит красный конь, красный воз, красный цело-век. Шла-шла – стоит черный конь, черный воз, черный целовек. Приходит она к злой доманушке, на крыльце лежит рука, на последней ступке – нога, а на верхнем столбе – коса (от человека – волосы). А на колидоре уишки вися на спицке, а в подклете – все кровь одна, а в шкафу – все одны головы. А зашла в избу, так на божнице-то – глаза.
Доманушка доманушку стала цаем поить, а доманушка у доманушки спрашивала:
– А что же, доманушка, я шла-шла – стоит белый целовек, стоит белый конь, стоит белый воз?
– Это мой светлой денек.
– А что же, доманушка, я шла-шла – стоит красный целовек, стоит красный конь, стоит красный воз?
– А то мое красно солнышко.
– А что же, доманушка, я шла-шла – стоит черный целовек, стоит черный конь, стоит черный воз?
– А то моя темна ноченька.
– А что же, доманушка, я шла-шла – на улице лежит нога?
– А то моя кицынька.
– А что же, доманушка, на ступке лежит рука?
– А то мои грабельки.
– А что же, доманушка, я шла-шла –