– Двадцать четыре часа, – говорит Ягненок и чувствует себя очень одинокой. – Ну что ж, пойдем, мальчик.
Они встают и идут. Оказывается, родильное отделение – самое дальнее, им предстоит бесконечный путь. Мальчик хочет отвлечь Ягненка, развлечь, но она идет молча, ее лицо скрыто за волосами, на лбу морщинка – наверное, она думает об этих двадцати четырех часах.
– Ягненок, – говорит он и хочет объяснить, что считает эти ее мучения зверской жестокостью. Но не говорит. Вместо этого: – Я бы хотел тебя развлечь. Но ничего в голову не приходит, Ягненочек. Я только об этом и думаю.
– Тебе ничего не нужно говорить, мальчик, – говорит она. – И переживать тоже не стоит. Раз уж другие смогли, то и я смогу.
– Ну да, – говорит он. – Это да, но…
И вот они уже в родильном доме.
Высокая белокурая сестра как раз в коридоре, оборачивается, увидев их, и, кажется, Ягненок понравилась ей с первого взгляда (всем хорошим людям нравится Ягненок), потому что она обнимает ее за плечи и весело говорит:
– Ну, голубушка, и вы к нам? Это прекрасно.
И снова вопрос, который все здесь задают ей:
– Первый раз, да?
А потом она говорит Пиннебергу:
– Теперь я забираю вашу жену. Нет, не смотрите так испуганно, вы можете попрощаться. И заберите все ее вещи, ничего не оставляйте. Принесете через неделю, когда жена выпишется.
И вот она уводит Ягненка, а та еще раз кивает ему через плечо, и теперь она оказывается в этой системе, где рожают детей – профессионально. А Пиннеберг остается снаружи.
Затем он снова заполняет бумаги для строгой старшей медсестры с седыми волосами и думает, лишь бы Ягненку не попалась именно она! Та точно будет кричать, если что-то пойдет не так. И он пытается заслужить ее симпатию покорным поведением и ужасно стыдится, что не знает дня рождения своего Ягненочка.
– Ну как обычно. Ни один мужчина не знает.
И было бы хорошо, если бы у него было не «как обычно».
– Ну все, теперь идите попрощайтесь с женой.
И вот он в длинной узкой комнате, заставленной разными машинами, назначения которых он не понимает. И там сидит Ягненок в длинной белой рубашке и улыбается ему. Она выглядит совсем как маленькая девочка, розовая, с распущенными светлыми волосами, и немного смущенная.
Он стоит перед Ягненочком, и первое, что он замечает, это то, что на рубашке напечатаны такие милые голубые венки, выглядит весело. Но когда она обнимает его, притягивает к себе, он видит, что это не венки, а по кругу написано: «Городские больницы Берлина».
А второе, что он замечает, – здесь не очень приятно пахнет, вообще-то…
Тогда Ягненок говорит:
– Ну, мальчик, может, уже сегодня вечером, а точно – завтра утром. Я так хочу встретиться с нашим Малышом…
И он шепчет:
– Ягненок, я хочу сказать… я поклялся, что отныне никогда в жизни не буду курить по субботам, если все пройдет хорошо.
А она отвечает:
– Ох, мальчик, мой мальчик…
Тут сестра кричит:
– Итак, господин Пиннеберг! – Ягненку она говорит: – Ну что, клизма подействовала?
Ягненок краснеет как рак и кивает, и только теперь он понимает, что она сидела на унитазе, пока он прощался, и ему тоже становится стыдно, хотя он считает это глупым.
– Вы можете звонить в любое время, господин Пиннеберг, хоть всю ночь, – говорит старшая сестра. – А вот вещи вашей жены.
Пиннеберг медленно уходит, чувствуя себя несчастным, и думает, что это потому, что впервые за всю их семейную жизнь он полностью отдал ее в чужие руки, и потому, что она сейчас переживает что-то, чего он не может с ней разделить. «Может, лучше было бы нанять акушерку? Тогда бы я мог быть рядом».
Малый Тиргартен. Нет, женщин с той скамейки уже нет, он бы с радостью поговорил с кем-нибудь из них. И Путбрезе тоже нет, с ним тоже не поговоришь. Он один идет в свою тихую каморку.
И вот он стоит, в рубашке и фартуке Ягненка, моет посуду и вдруг громко и медленно говорит:
– А что, если я ее больше никогда не увижу? Ведь такое происходит… Довольно часто.
Слишком мало посуды! Рождение Малыша. Даже Ягненок будет кричать.
Нелегко стоять в опустевшей квартире с мыслью: «А вдруг я больше никогда ее не увижу». Для Пиннеберга это было действительно нелегко.
Сначала еще оставалась посуда – хоть какая-то опора. И Пиннеберг мыл ее медленно и тщательно, скоблил каждый горшок содой и соломенной мочалкой – тут уж он постарается. Мысли его, впрочем, не шли дальше: вот это белье с синими узорчатыми буквами, ее раскрасневшееся, почти детское лицо… и все?
Нет.
Посуда закончилась. Что теперь? Он вспомнил, что давно собирался проклеить дверь войлочной лентой от сквозняков – все руки не доходили. Лента лежала с начала зимы, рядом – кнопки. Сейчас март, и он принялся за работу. Примерил ленту, наживил временно, проверил, закрывается ли дверь. Закрывается. Теперь можно прибивать намертво, кнопка за кнопкой – времени хоть отбавляй, до семи звонить в больницу все равно бессмысленно. Впрочем, он не станет звонить – пойдет сам. Сэкономит грош и, может, узнает больше. Может, даже разрешат ее увидеть.
А может, он больше никогда ее не увидит.
Теперь оставалось развесить ее платья – они так вкусно пахли ею, этот запах он всегда любил. Конечно, он был недостаточно добр к ней, слишком часто ворчал, редко задумывался о том, что ее тревожило. Вся эта ерунда. Конечно, все мужчины начинают думать о таких вещах, когда, возможно, уже поздно – «как обычно», сказала старшая сестра. Все действительно было «как обычно». Бесполезно, это раскаяние.
Пять пятнадцать. Всего час с небольшим прошел с тех пор, как он вышел из больницы, а делать уже нечего. Он плюхнулся на клеенчатый диван и лег, закрыв лицо руками, долго не шевелясь. Да, он был маленьким и жалким, кричал и толкался локтями, чтобы удержаться в жизни, но заслуживал ли он свое место? Он был ничтожеством. И из-за него она сейчас мучается. Если бы он никогда… если бы он не… если бы он всегда…
Так он и лежал – вряд ли это можно было назвать мыслями, они просто кружились в нем, а он не пытался их остановить.
Можно лежать в этой крошечной каморке в северо-западном Берлине на клеенчатом