Неудавшаяся империя. Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева - Владислав Мартинович Зубок. Страница 155

Летом 1987 года Горбачев, работая над книгой о перестройке и «новом мышлении», поделился своими намерениями с очень узким кругом лиц, куда входили Яковлев и Черняев: состояние бюрократии, партии, экономики и общества приводили его в ужас, но он был полон решимости сдвинуть эту гигантскую махину с места. Он пришел к мысли о необходимости полностью реформировать всю систему от экономики до образа мыслей. Черняев, ликуя, записал слова Горбачева: «Я пойду далеко, очень далеко» [1124]. К этому времени Горбачеву уже можно было не опасаться судьбы Хрущева – переворота, организованного консерваторами, в том числе из Политбюро и партийно-государственной номенклатуры. Напротив, среди новой когорты партийных руководителей находились такие, которые уже начали роптать по поводу медленных темпов горбачевских реформ в стране: одним из них был Борис Ельцин, партработник из Свердловской области, назначенный при Горбачеве первым секретарем Московского горкома КПСС. В ноябре 1987 года в своей речи, посвященной 70-й годовщине Октябрьской революции, Горбачев впервые после Хрущева осудил сталинский режим и сказал, что в советской истории имеются «белые пятна». Тем самым генсек дал зеленый свет общественным дискуссиям о преступлениях сталинизма, по сути, обсуждению всей советской истории [1125]. Это был поворотный пункт во взаимодействии между новациями в международной политике и динамикой внутренних перемен. Если на начальном этапе правления Горбачева особое значение придавалось контролю над вооружениями и разрядке напряженности, то теперь Горбачев перешел к следующему этапу, когда мирное наступление он сочетал с незавершенной задачей Хрущева по освобождению общества от сталинского наследия. Черняев это объясняет так: «Для того чтобы иметь успех в новой внешней политике, приходилось рушить мифы и догмы конфронтационной идеологии и „теории“, а это тут же отражалось – через „мышление“ самого Генерального секретаря и через перестроечную печать – на всем интеллектуальном состоянии общества» [1126].

Стремительная радикализация «нового мышления» с его социалистическим по духу идеализмом и нацеленностью на реформы, не положила конец вопиющим противоречиям в риторике и поведении Горбачева. 27 июня 1987 года в беседе с премьер-министром Зимбабве Робертом Мугабе Горбачев описал принципы советской внешней политики в тех же терминах, что использовал в своих речах Хрущев 30 лет тому назад. В заключение он сказал, что «необходимо наращивать давление» на западные страны. 23 октября 1987 года Горбачев заявил Шульцу, что не приедет в Вашингтон на саммит до тех пор, пока Рейган не откажется от программы СОИ, и что одного лишь подписания договора о сокращении ядерных ракет средней и меньшей дальности (РСМД) будет недостаточно для оправдания встречи в верхах. Генсек собрал совещание, в котором участвовали Шеварднадзе, Яковлев, Ахромеев, Черняев и замминистра иностранных дел Александр Бессмертных. Кто-то говорил, что нужно подождать, пока в Вашингтоне не сменится администрация, а затем уже поднимать тему СОИ. Черняев, однако, убедил Горбачева не отказываться от встречи с Рейганом [1127].

Непостоянство генсека и его навязчивая идея по поводу программы СОИ лишь подогревали крайний скептицизм, который Горбачев вызывал среди крайне правых членов администрации Рейгана и «реалистов» разных мастей в Вашингтоне, которые продолжали считать генсека искусным политическим иллюзионистом. Однако феномен «нового мышления» вовсе не являлся неким фокусом, рассчитанным на обман общественного мнения. Горбачев продвигался вперед к идее радикального преобразования советской идеологии, политической и экономической систем с тем, чтобы Советский Союз стал по-настоящему открыт миру. Реализация этой идеи требовала крайней осмотрительности, дальновидности, взвешенной стратегии, но Горбачев был по-революционному нетерпелив. Его стремление к радикальным изменениям подстегивалось быстрым ухудшением советской экономики и финансовым кризисом. Еще больше подстегивал Горбачева его мессианский, утопически романтический подход к международным отношениям и завышенная оценка собственных способностей изменить всю систему этих отношений.

Лишь немногие люди в советском руководстве и партии, одержимые реформистским рвением, готовы были, вслед за Горбачевым, кинуться в неизвестность. Основная масса партаппарата со сдержанным одобрением наблюдала за тем, как новый внешнеполитический курс Горбачева поднимает международный престиж СССР на небывалую высоту и позволяет ему добиться существенных результатов в деле ослабления напряжения холодной войны. Но это одобрение быстро сменилось озабоченностью и даже смятением. Все – и сторонники консервативной модернизации, и военные, и даже ортодоксы – признавали, что Советскому Союзу трудно продолжать выполнять свои обязательства в Восточной Европе, Афганистане и во всем мире [1128]. Они поддерживали курс на постепенное сокращение внешних и оборонных обязательств, чтобы предотвратить будущий крах. К их удивлению, Горбачев и его приверженцы стали вкладывать в «новое мышление» все более радикальный смысл, и следовали курсу на полное невмешательство СССР в дела стран Восточной Европы. Вскоре Горбачев и его соратники бросили коммунистических союзников в этом регионе на произвол судьбы. Но в 1987–1988 гг. ни члены Политбюро, ни подавляющая масса офицеров КГБ, ни военные не могли себе даже представить, что Горбачев будет согласен покончить с холодной войной ценой разрушения советской империи и фатальной дестабилизации советского государства.

Три десятилетия понадобилось для того, чтобы превратить Советский Союз в сверхдержаву – глобального противника США. И всего за три года этот гигант рассыпался как карточный домик. Для людей, выросших в годы холодной войны, это стало полной неожиданностью: мало кто предвидел, что события примут такой драматичный оборот. Правые идеологи в США, для которых холодная война была вселенской схваткой добра и зла, поспешили заявить, что победа над коммунизмом – заслуга Рональда Рейгана и членов его администрации. Большинство серьезных историков и политологов констатировали, что советская сверхдержава погибла от внутреннего кризиса, в результате действий или бездействия собственного руководства, под влиянием идей свободы и рынка, событий и непредвиденных обстоятельств [1129]. Канадский политолог Жак Левек в своей книге «Загадка 1989 года» резюмировал: «Нечасто в мировой истории встречаются примеры, когда политика великой державы, несмотря на все трудности и откаты, продолжала строиться на идеалистической идее всеобщего примирения, и когда образ главного врага постоянно размывался до тех пор, пока не растворился почти без следа» [1130].

Времена, когда можно было описывать историю как результат деятельности «великих людей», политиков и государственных деятелей,