Увидела нас: полуголых, взлохмаченных, тяжело дышащих. Увидела расстеленную постель с загадочными мокрыми следами на простынях, а на полу возле ножки кровати — использованный презерватив. Про него мы забыли.
Мама сказала, что даёт мне десять секунд, чтобы одеться, и ждёт на разговор. Когда она вышла из спальни, Влад принялся шепотом возмущаться, что «это переходит все границы» и «ты должен что-то сделать со своей матерью». Но что я с ней сделаю? Убью?
Я оделся, вышел на кухню, хотел конструктивно поговорить, но она начала кричать, называя меня «педерастом». Я напомнил ей, что просил предупреждать о визитах, а она сказала: «Это мой дом» и ударила по лицу. Влад, услышав звук пощечины, пришел защищать меня, заявляя, что меня нельзя бить, и она ударила уже его. В этот момент, наверное, должен был вмешаться я (и меня правда глубоко возмутило, какой чудовищный выпад она себе позволила в сторону Влада), но я… смолчал. Потому что, говоря по правде, боюсь её. И её, и того, что она лишит меня работы. Она может.
Так прошли выходные. В понедельник было не лучше — ругань продолжалась по телефону, пока я не отключился. Сегодня весь день пытаюсь её избегать.
Только знаю: дома легче не станет. Влад на меня обижен.
Вечером я пытаюсь с ним помириться. Вернувшись с работы, сразу иду на кухню, бесшумно ступая на паркет. Слышу, как шипит масло на сковородке — он что-то готовит. В воздухе запах свежих овощей смешивается с жареным, и это заставляет почувствовать себя голодным.
Когда захожу на кухню, он не оборачивается. Я смотрю на его широкую спину, смотрю, как шевелятся лопатки под растянутой футболкой — он ритмично стучит ножом по деревянной доске, — и мне хочется плакать. Я понимаю, что не хочу, чтобы это заканчивалось. Хочу, чтобы таким был каждый день. Каждый вечер. Всегда.
Я не готов его потерять, но чувствую, как теряю.
Подхожу ближе и обнимаю его со спины. Чувствую, как на мгновение его тело напрягается под моими руками, но тут же расслабляется, и он негромко говорит:
— Привет.
— Привет, — я целую его за ухом. — Как прошел твой день?
Он слегка съеживается от поцелуя, но не отвлекается от ножа, доски и капусты. Продолжает резать.
— Хорошо, — говорит. — А как твой?
— Хорошо…
Мне грустно от наших ответов. Раньше мы были ближе.
Я протягиваю руку, утаскиваю из-под его ножа кочерыжку. Момент, возвращающий меня в детство: самая вкусная часть капусты, которую я забирал со стола, пока бабушка готовила борщ. Она ставила одну ногу на табуретку, резала на весу картошку, и очищенные клубни со смешным бульком падали в кастрюлю. Я сидел возле неё, завороженно наблюдая за готовкой, и никуда не отходил, потому что бабушка рассказывала истории про Иисуса. Сам Иисус в этот момент смотрел на нас из угла — с икон.
Влад оборачивается, пока я воровато жую, и мы оказываемся лицом к лицу. Он говорит, глядя мне в глаза:
— Я нашел другую квартиру.
Капуста застревает в горле и начинает проситься назад. Я перестаю жевать, а Влад продолжает говорить:
— Я съеду в любом случае. С тобой или без тебя. Но если без тебя, — тут он отводит глаза, — то тогда вообще… без тебя.
С усилием проталкивая ком в горле вниз, я уточняю:
— Ты хочешь, чтобы мы переехали вместе?
Он кивает.
— Да… И больше никакой твоей мамы в наших отношениях.
Беспомощно оправдываюсь:
— Да её и не было, только позавчера…
— Да она повсюду, ты не видишь? — перебивает он. — Она… даже в тебе. В твоей работе.
— Я люблю свою работу.
Говорю правду, но он закатывает глаза.
— Я серьёзно. Мне важно там работать.
— Почему?
Не понимаю, как он не понимает. Я же борюсь с преступностью.
Знаю, что это детский ответ, но на взрослый у меня не хватает сил. Я так устал.
— Чтобы преступников было меньше.
— Тогда зачем ты на них работаешь?
Вздыхаю. Влада раздражает прокуратура, он считает себя на «правильной» стороне юриспруденции, а меня — на стороне коррупционеров, воров и убийц. Когда я говорю, что это как раз он их защищает, Влад отвечает: «Защищаю от таких, как вы». Мы никогда не говорим о работе. Лучше не начинать.
— Я перееду с тобой, — отвечаю, меняя тему.
Он кивает.
— Хорошо.
Я чувствую себя потерянно, подвешено, странно. И внутри, и в теле. Иногда такое ощущение, будто гравитация пропадает, и я начинаю болтаться в воздухе. В такие моменты мне кажется, что я становлюсь пластилиновым, и из меня можно слепить, что угодно.
Хочу почувствовать себя связанным. Это заземляет.
— Обними меня, — прошу Влада.
Объятия тоже заземляют. Он притягивает меня за полы пиджака, крепко прижимает к себе, а я, вместо того, чтобы обнять его, тоже обнимаю себя — обхватываю свои плечи. Объятия в объятиях. Это возвращает ощущение тела.
— Люблю тебя, — он целует меня в волосы и покачивает из стороны в сторону.
Закрываю глаза.
Дышу глубже.
Я в безопасности.
Всё хорошо.
Джошуа — Джошуa [9]
Я потерял много времени.
Вместо очищения города от ублюдков, смотрел сериальчик с Ветой. Вместо охоты за реальным педофилом, прикончил не того человека. Чувства делают меня слабым, а эмоции — уязвимым. Я должен выбрать, что важнее.
Сегодня у меня встреча. Выманил из соседнего города менеджера по продажам, с которым мы на связи третий месяц. Приедет на своей машине.
В переписке он признавался, что девственник, «никогда не встречался с мальчиками» и слал дикпики. Фото лица не отправлял даже через секретный чат, но его член на фотках выглядел застрявшим в складках тела, так что я понял: он жирный. Для узнавания этого достаточно. Там, куда я его позову, не будет посторонних.
Встаю, принимаю душ, надеваю чёрное. Не завтракаю, чтобы не тошнило. Вытаскиваю из рюкзака свою сим-карту, вставляю в мобильный. В телеграме сотни сообщений от Веты, делаю усилие над собой и смахиваю диалог в архив. Потом. Сначала — дело, потом — чувства.
В секретном чате сообщение от Фасолькина. У этих уродов всегда по-детски сюсипусичные никнеймы — они полагают, это делает их похожими на детей. Он спрашивает, всё ли в силе. Отвечаю:
«да ушол со шк пойдем в кино???»
«Да, пойдём. Может, встретимся у кинотеатра? В парке не найдем друг друга»
Я притворяюсь ребенком, он притворяется ребенком. Мне хватает ума писать с ошибками, ему — нет. Кретин. Я чувствую