— Что вы здесь делаете? — спрашивает он, мигая.
Теряюсь. Начинаю нападать в ответ:
— А ты что здесь делаешь?
— Я хотел отлить.
— Отлить?
Брезгливо выплевываю недожеванный лепесток. Здесь что… отливают?
— Давай не здесь?
— А где?
Стараясь не думать о чужой моче на поверхности растений, задумчиво полагаю, что обстоятельства складываются удобно: сейчас отведу пацана подальше, велю идти домой, а его перехвачу у водоема и прикончу.
Машу парню рукой: иди за мной. Мы выбираемся из черемухи. Начинаю вести вглубь парка подальше от водоёма, интуитивно пытаюсь понять, как пройти к центральной тропе: вряд ли он пошел в ту же самую сторону. Хочу уже побыстрее избавиться от мальца и сделать дело. Карман приятно тяжелеет от пистолета.
Мальчик шагает рядом, спрашивает: здесь что, есть специальное место, где нужно писать? Он кажется мне странным: разве можно куда-то идти с парнем, который шпионит за людьми из кустов? Именно поэтому он в лапах педофила.
Когда мы уходим так далеко, что становятся слышны голоса, я разворачиваю пацана к себе и говорю:
— Сейчас пойдёшь вот по этой тропинке — она ведёт к дороге. Выйдешь на остановку, на восьмом автобусе можно вернуться обратно. На «Мегаспорте», если что. Там объявят или у кондуктора спросишь.
Парень хмурится:
— Зачем?
— Здесь опасно.
— Я хочу получить Нинтендо.
— Ты что, за какой-то дурацкой приставкой сюда пришёл? — злюсь, потому что это звучит слишком глупо. — Мама не учила, что нельзя разговаривать с незнакомцами?
— Так нахера ты со мной заговорил? — дерзко спрашивает он, а я и не замечаю, как ловко он переходит на ты.
— Я помочь пытаюсь, придурок.
Он морщится, словно я ему осточертел:
— Сам придурок, ясно? — он разворачивается. — Я ухожу.
Я резко хватаю его за руку, говорю, что не в ту сторону. К воде — нельзя. Там он. Мы начинаем всерьёз ругаться:
— Чё ты хочешь от меня? Отпусти!
— Я тебя от педофила спасаю.
— Чё? Да ты сам похож на педофила. Чё ты меня хватаешь?
Он меня выводит своей тупостью. Я — и педофил?
— Ты дурак? Стал бы тебе педофил давать инструкции по спасению?
— Сам дурак.
— Последний раз по-хорошему прошу: развернись и иди к дороге.
— Да? А чё потом сделаешь? Маме пожалуешься?
Мне больше ничего не остается. Он продолжает огрызаться, не понимая, что я его спасаю, поэтому мне приходится вытащить из кармана пистолет. Я же не Макаренко. Не педагог там какой-нибудь, дипломов по затыканию детей не имею. Сколько можно терпеть?
Настаиваю пушку на него, прямо в лоб, и говорю:
— Сейчас развернёшься и сделаешь всё так, как я сказал. Дорога, остановка, восьмой автобус, «Мегаспорт», идешь домой. Повтори.
Я давно не удивляюсь тому, насколько человек способен меняться, когда на него смотрит дуло пистолета. С пацана мигом сходит глупая спесь. Он весь дрожит, весь. Руки, ноги, подбородок, губы — я могу это увидеть. И ему так страшно, что он еле-еле повторяет сказанное.
— Теперь иди, — разрешаю.
Он идет. Но не лицом, а задом, пятясь — думает, что я выстрелю ему в спину. Тогда я говорю:
— Не бойся. Там остановка. Иди и никуда не сворачивай. Если услышишь выстрел — не оборачивайся и не возвращайся назад.
Он всё равно идёт спиной, глядя мне в глаза, как затравленная собака. Мне становится его жалко.
— Я не буду в тебя стрелять, — говорю, а сам пистолет не опускаю.
Потому что всё равно нельзя показывать, что это не всерьёз.
Оказавшись в нескольких метрах от меня, он, наконец, разворачивается и бежит. Я смотрю ему вслед, пока он совсем не скрывается среди деревьев.
Думаю: надо было дать ему отлить.
Когда возвращаюсь обратно, его уже не нахожу. Упустил, опять. Влада — тоже. Какой-то бестолковый день.
Джошуа — Димa [14]
Мы с Владом переиначиваем правила игры: я прошу его не развязывать меня, если снова впаду в то странное состояние. Прошу уйти. Вызвать скорую. Я не обижусь, если он вызовет скорую.
Ему не нравится, что я такое предлагаю, он считает, я слишком строго к себе отношусь. Не понимаю:
— А ты — почему не строго? Я чуть не убил тебя.
Он долго смотрит, прежде чем сказать:
— Это был не ты.
— Кто ж еще…
Он встаёт передо мной. Я сижу на кровати, смотрю на узоры постельного белья: серые вентили на белом. Влад берет моё лицо в ладони, поднимает к себе, наклоняется. Негромко говорит:
— Я тебя знаю. Ты бы так не сделал.
Он берет с постели и надевает мне маску на глаза: мы купили её вместо атласной ленты. Ленте больше не доверяем — она может развязаться в любой момент.
Я протягиваю к Владу руки, вытаскиваю полы рубашки из-под ремня, расстегиваю пуговицу снизу-вверх. Каждое моё движение ловкое и безошибочное — я знаю его тело наизусть. Задрав рубашку, начинаю целовать живот, он напрягается и расслабляется под моими губами. Кладу руки на ремень. Прежде чем расстегнуть, прислушиваюсь к себе: всё же будет нормально?
Нормально, да?..
Да, нормально. Всё проходит нормально. Но мне не по себе от того, что вообще приходится об этом думать. Получается, такой у нас секс: с учетом неадекватности одного из партнеров.
Влад ложится рядом, целует меня в губы, устраивается на подушке. Чувствую, как он разглядывает меня — значит, хочет что-то сказать. Жду.
Он кладёт руку на мою грудь, нежно поглаживает под ключицами. Я перехватываю его пальцы, подношу к губам и целую. Тогда он, наконец, заговаривает.
— Может, сходить к… врачу?
— К какому?
Знаю, к какому. Но пусть сам скажет. Мы оба должны это признать.
— К психиатру.
— Ладно, — соглашаюсь сразу, потому что думаю об этом последние дни.
Я заранее смирен с любым диагнозом. Наверное, даже обрадуюсь, окажись болен каким-нибудь биполярным расстройством — говорят, оно сглаживается терапией. С шизофренией может быть сложнее.
А у меня, скорее всего, она. Я псих с ножом, направленным против любимого — на что это похоже?
Сглатываю, сообщая одну из главных своих тревог:
— Я могу лишиться работы, если… если вдруг что.
— Давай сходим в частную, — предлагает Влад. — Они сведения не передают.
— Но мне,