— Хочу быть уверенным, что его нет. Вообще.
Вот как, значит.
— Я понимаю.
Влад приближается, снова целует в щеку. Я терплю. Но он не отходит, перемещается на губы. Они целуются, я всё чувствую: чужие слюни на моих губах, язык касается моего языка. Пахнет мужским одеколоном. Ладони — твердые и большие — держат меня за лицо, и тоже пахнут: табаком, железом, мускусом. Мужчиной.
Я больше не выдерживаю, я пытаюсь, но это невыносимо. Это как тогда. Бью его по лицу и толкаю, чтобы он отпустил нас, и вскакиваю, отходя как можно дальше. Тогда Дима начинает орать, вслух, не в голове. Он орёт как будто бы на меня:
— Не смей его трогать!
Тогда, раз мы больше не притворяемся, я тоже кричу на него:
— Это он нас трогает! Не я его!
— Он мой парень!
Да как он не понимает, что это хрень собачья? Я пытаюсь убедить его:
— Ты не гей! Ты же видел, что там было? Тебя изнасиловали! Ты травмирован, ты только думаешь, что ты гей, но это не так! Тебе это всё не нужно! Почему ты не понимаешь?!
— Это ты не понимаешь!
— Всё, что вы делаете, только повторяет те события! Ты зациклился!
— Нет!
— Да!
— Господи, я хочу, чтобы ты исчез!
— Ты должен принять что, Влад — просто твоя травма, её последствия, ты не настоящий гей, ты!..
— Заткнись!!! — вдруг кричит он так сильно, что в серванте позвякивает хрустальная посуда — мамина, конечно. Тогда я замечаю, что Влада нет, но Дима, кажется, этого не видит. Он продолжает орать: — Это ты ненастоящий! Ты просто сраный… супермэн! Иисус Христос! Ясно?! Просто идеальная версия меня! Такой смелый, такой дерзкий, такой обаятельный, такой… гетеросексуальный! Просто ты — тот, кем всю жизнь мечтал быть я! Я никогда не хотел быть геем! Но всегда им был! И он это знал, видел это во мне, поэтому и выбрал меня! Потому что я спалился, потому что с начальной школы пялился на пацанов, вот и всё! Можешь утешать себя, сколько хочешь, но твоя ориентация — придуманная! Я её придумал!
Это неправда. Мои чувства не придуманные. Такое нельзя придумать.
Я негромко отвечаю ему:
— Вету ты придумать не мог. Она правда есть.
— Плевать мне на твою Вету!
— Мне не плевать.
Тогда он, наконец, замечает, что мы одни. Понимает, что мы орали вслух, что мы спугнули этого адвоката, и начинает рыдать. Рыдать и говорить, что Влад уйдет от него, что это невозможно — быть с таким, как он, что ему самому от себя невозможно.
Я не знаю, что делать. Мне неприятно, когда он плачет, потому что тогда я тоже плачу, а плакать мне не нравится. Решаю уйти.
Выхожу из квадрата света. Оказываюсь в спортивном зале. Смотрю на ребенка на матах и решаю остаться с ним.
Джошуа — Димa [22]
Я обхожу квартиру: Влада нет ни в спальне, ни в ванной комнате, ни на кухне. Нет его обуви в прихожей и его джинсовки с разлохмаченными краями рукавов. Толкаю ноги в кроссовки, выхожу из квартиры, сбегаю вниз по лестнице — не знаю, зачем, какой-то нелепый, отчаянный шаг, попытка поймать неуловимое.
Но она срабатывает.
Он сидит у подъезда и курит. Я, не ожидавший этого, вываливаюсь из подъезда слишком резко, даже не приведя себя в порядок: у меня опухшее от слёз лицо, спутавшиеся волосы, растянутая футболка с пижамными штанами. Видок городского сумасшедшего. То есть, видок того, кем я и являюсь.
Влад поворачивает ко мне голову, и я негромко шепчу:
— Прости.
Он выдыхает дым и отворачивается.
— Ты не говорил, что слышишь его.
Да, и много чего еще не говорил. Не говорил, что меня насиловали в детстве. Не говорил, что я серийный убийца. Не говорил, что я последовательно схожу с ума, распадаясь на части. Думал, получится скрывать, что болезнь прогрессирует, пока не дойду до врача… А там, может, всё это вырежут как раковую опухоль.
Вот только опухоли не так просто вырезать. Они дают метастазы. Интересно, Джошуа их дал? Тот, кто сидит там, на матах — это метастаз?
Я сажусь рядом с ним на скамейку. Виновато отвечаю:
— Я… не хотел тебя пугать.
— Было жутковато, — бесцветно отвечает он.
— Я понимаю…
Мы молчим. Я оглядываю тёмный двор, зажатый с двух сторон панельками: чернота, только над тремя подъездами горят лампочки. Над нами тоже горит. В летней тишине по-деревенски стрекочут цикады, и я вспоминаю, как в точно такую же ночь мы с Владом возвращались с кинки-пати в прошлом году. Это был третий месяц отношений — романтично-воздушно-неловкий. Подвыпившие, мы катались вон на тех скрипучих качелях и смеялись, рассказывая друг другу анекдоты из детства, по памяти — все они были один тупее другого, но ржать хотелось невероятно. И не было никакого Джошуа. И не было даже мысли, что всё развалится именно так.
А оно разваливалось, потому что Влад, выкинув бычок в мусорное ведро, спросил:
— Можно я позову на ночь Вету?
Сначала не понимаю:
— Зачем?
— Вместо себя.
Теперь понимаю. Сглатываю, загоняя слезливый комок ужаса, вставший поперек горла, обратно.
А он объясняет, как будто оправдываясь:
— Я просто немного устал. Хочу переночевать у отца. А они же там… тоскуют друг по другу. Пусть она с ним побудет. А ты… спи, — он смущенно отворачивается. — Не знаю, как вы там это делаете, но ты же можешь просто лечь спать?
Я моргаю, и с ресниц падают крупные слёзы. Влад начинает ерзать на скамейке.
— Ну что ты?
— Они будут заниматься сексом, ты же понимаешь? — одними губами спрашиваю я.
— Но ты же можешь не смотреть? Я поэтому и говорю: спи.
— А тебе… всё равно? Что они будут это делать… с моим телом?
Он отворачивается, хмуро отвечая:
— Это же не ты. Сам говорил.
И тогда я понимаю, что это и есть конец. Он готов отдать меня другому, другой, и ему плевать.
Он пишет ей, она не отвечает, тогда он звонит. Я сижу рядом, в голове пустота, а сам почему-то убеждаю его, что справлюсь один. Что не надо никого звать.
Влад честно отвечает:
— Я боюсь, что ты покончишь с собой.
Именно об этом я и думаю: пересчитываю патроны в уме, вспоминаю, как заряжать пистолет. Гадаю, будет ли это больно. Ненавижу боль. Хочу, чтобы быстро. Но не хочу мороки для Влада: не прощу себе, если именно