И вот «Комсомолец» вернулся в Кронштадт и стоит на рейде.
В кубриках – гвалт и хохот. Ребята пришивают на рукава новые курсовые знаки, собирают вещи, чистятся. Сейчас подойдет десантная баржа и повезет их в Ленинград. Может, уже сегодня они получат отпускные билеты и уйдут за КПП училища.
А двоечников – человек пять. Они лежат на койках, тусклые, как не чищенная год бляха. Шаталову кажется, что весь мир вокруг – серая вата.
В кубрике становится все тише и тише. Ребята поднимаются на палубу. Слышно, как трутся снаружи по борту кранцы – это швартуется баржа. Помощник дежурного по кораблю заглядывает в люк:
– Курсант Шаталов!
Шаталов вздрагивает: вдруг что-нибудь изменилось?
– Есть!
– Заступаете сегодня дежурным по камбузу!
– Есть…
Тоска достигает предела. Шаталов сует в рот завязку от наволочки и начинает ее жевать. За иллюминатором плещется равнодушная вода, крутится размокший окурок, все не может потонуть. Потом тонет… И вдруг:
– Димка, ты тут? Черт, темно как… по правде говоря…
– Маня?! – орет Шаталов. – Маня, это ты?!
– Ага. Я.
Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.
– Заступаю вот сегодня по камбузу, – говорит Шаталов так, будто они расстались вчера. – Схватил пару по стрельбе.
– Ага. Я знаю, – говорит Маня. Он скидывает с плеча вещмешок. – Эта койка свободна?
– Да, а ты какими судьбами сюда?
– На барже, – говорит Маня и кидает бушлат поверх мешка.
– Почему?
– Тоже прихватил гуся.
– За что?
– Тоже за стрельбу. Никак, по правде говоря, не мог пристреляться. И погода была плохая… Вот и…
Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!
– Лешка! – говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. – Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!
Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.
На востоке – там, где Ленинград, – небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.
Они с Маней сидят на полубаке, курят.
– Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, – говорит один.
– А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, – говорит другой. – В красных – крепкая, в черных – дрянь.
– Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».
– Ага…
Так они беседуют. Но больше молчат. Просто сидят и смотрят на темное море, тлеющее на востоке небо, близкие огоньки Кронштадта.
– Ольга, наверное, не спит… – говорит Шаталов. – Зря ты такое выкинул. И так она уже три месяца одна в Питере. Теперь еще четырнадцать суток…
– Нет. Она спит, – грустно говорит Маня и еще что-то бормочет про себя.
– Чего ты там бурчишь?
– Понимаешь, – говорит Маня своим неторопливым, убежденным голосом, – мужская дружба – не меньше, чем любовь к женщине. Тебе плохо, и Оле тоже, конечно, плохо. Но человек должен сам решать свою судьбу. Нельзя помогать людям, когда они должны решать что-то сами. А тебе я могу помочь, хотя бы вместе потренируемся в стрельбе.
Звенит четвертая склянка.
Они спускаются в кубрик. Тусклым синим огнем светит дежурная лампочка. Шаталов чешет Мане спину, изуродованную штыком. Маня доволен. Еще немного – и замурлыкает, как большущий добродушный кот.
– Хватит, – говорит Шаталов. Ему вставать очень рано – из-за камбузного дежурства. – Хорошенького понемножку.
Уже сквозь дрему он слышит:
– Димка?
– А?
– Ты здесь?
– Здесь…
– Это хорошо, Дима… Я соскучился по тебе на этом «Алтае»…
Где-то в машине стучит движок, подрагивает в такт ему койка. Всплескивает за бортом близкая волна…
Они на чистые пятерки перестреляли стрельбу. Они разнесли прямыми попаданиями три мачты на щите. Командир корабля пожал им руки и сказал:
– Это все вранье, что артиллерия – бог войны. Ведь люди управляют огнем. Люди управляют огнем! – повторил он, подняв палец. – Вы свободны, товарищи курсанты, веселого вам отпуска!
Но отпуск оказался грустным. Ольга уехала. Она не оставила Мане даже адреса…
С началом учебного года пришел приказ о переводе Мани в специальное училище подводного плавания. Он добился своего. Но теперь должен был уезжать в другой, далекий город.
Они прощались на плацу, во время строевых занятий, – роты готовились к параду.
Взгрустнулось всем ребятам.
– Вчера еще маяк горел, сегодня слеп и он, – пробормотал Володька-Интеграл, неловко чмокая Маню в шею.
– Да, да… Обязательно, – почему-то сказал на это Маня. Потом он понял, что говорит не то, и поправился: – Спасибо, Вова, мне всегда нравились ранние стихи Николая Тихонова. Спасибо, ребята, за все. Вы сами не знаете, какие вы все… Сами не знаете…
– Когда станешь подводником, жри меньше, а то не удифферентуешь лодку, – сказал Пашка. Он всегда шутил грубо, когда боялся показать свои настоящие чувства.
– Хорошо, обязательно, – пообещал Маня. Он так и не научился понимать шутки.
Заиграл на плацу горнист, раздалась команда строиться. Ребята побежали к «козлам» за винтовками.
– Дмитрий, – сказал Маня. – Если тебе будет плохо, если тебя кто обидит несправедливо, пошли мне телеграммку? Пообещай мне это!
Шаталов пообещал.
– Наша дружба – лучшее в нас, – твердо сказал Маня. – Это помнить надо всегда… Вернется Оля, скажи ей, что я любил ее, как святыню… Я употребил сейчас религиозный термин, но это неважно… Я желаю тебе успехов в боевой и политической подготовке…
– Спасибо, Маня, – сказал Шаталов. – Желаю тебе того же…
Было очень трудно говорить, открывать рот. Он махнул рукой и побежал догонять уходящую роту. Звякали подковы тяжелых рабочих ботинок по мокрым булыжникам, и все хотелось еще сильнее громыхать и бить ими…
5
«Ту» летел на Восток. Бесконечные просторы России сжимались в короткие трамвайные остановки.
На аэродроме в Омске лежал еще не тронутый теплом снег.
В Иркутске морозный туман с Ангары развешивал по деревьям и проводам сибирский иней – куржак.
А в Хабаровске падал из низких туч такой же, как в Ленинграде, то ли дождь, то ли снег. Здесь Шаталов расставался с «Ту» и делал еще одну пересадку.
Нетерпеливо ожидая самолета, Шаталов расхаживал по залам аэропорта и смотрел картины с дальневосточными пейзажами.
Задержка злила. Тревожно перестукивало сердце.
Уже перед самым отлетом он встретил знакомого майора-интенданта. Разговорились. Шаталов спросил про Маню. Оказалось, что майор не так давно видел его в штабе флота. Маньке