– Знаешь, как в обозе кричат? На заднем возу хреновинка вышла, батька помер…
– Не пойму, о чем ты.
– Судорога меня прихватила, вот что. Руками плыву. Отстану.
– Хватайся за меня.
– Не. Плыви вперед. Справлюсь, доберусь.
– Хватайся, говорю.
– Слушай, боцман… Ты со мной тут прочикаешься, а катер уйдет. Ждать не будет.
– Никуда он не уйдет до самого рассвета.
– Ну да. Пождет, да и даст хода.
– Ты глупостей не говори, – сурово сказал Хазов. – Не такой у нас командир. Хватайся за шею.
– Снесет нас. Вперед плыть надо.
Хазов подплыл к нему и силком положил его руку к себе на плечо.
– Тогда погоди, – смирился Артюшин. – Дай я попробую ногу растереть. Вот тебе и масло, черт его…
Он забарахтался в воде, энергично растирая ногу. Хазов держался на месте, медленно разводя руками. Зыбь покачивала их, течение поворачивало в воде. И тогда перед глазами Хазова над водой вспыхнул большой и широкий желто-розовый свет, на миг озаривши половину неба над берегом. Потом по воде докатился плотный трескучий звук взрыва.
– Что это? – спросил Артюшин.
– Твоя хлопнулась. Завтра чисто в бухту входить будем, – спокойно ответил Хазов. – Ну, подправился?
– Погоди, сейчас.
Все еще держась за его шею, Артюшин сделал несколько движений ногой, потом отпустил Хазова.
– Порядок! Полный вперед! Ложусь на курс!
Он повернул снова на избранную им звезду, и опять оба вошли в одинаковый, выгодный для обоих ритм: pa-аз, два-три – пауза, pa-аз, два-три – пауза. Зыбь подымала и опускала их так же, как еще недавно подымала она и опускала в бухте большую тупоголовую мину, пока на каком-то стотысячном подъеме не поднесла ее к мелкому месту и не опустила на подводный камень. Собственным своим весом мина произвела необходимый толчок ударного приспособления и взорвалась, никому не причинив вреда.
Сколько времени они плыли, ни тот, ни другой сказать бы не могли. Не признаваясь друг другу, они уже начинали отчаиваться. Видимо, расчеты их оказались неверны, и их уже пронесло мимо катера. Но они упорно двигали руками и ногами в этом монотонном, почти безнадежном ритме: pa-аз, два-три – пауза, ра-аз, два-три – пауза. Безмерная усталость сказывалась на сердце, на дыхании, на мышцах.
И тогда боцман сказал, словно невзначай:
– На катере, пожалуй, больше нас переживают. Мина-то в самой бухте хлопнула, на нас подумали. Надо доплыть, Степан, а то никто ничего не поймет. И бухту загубят. А она правильная.
Эту длинную для пловца речь он произнес по крайней мере в десять приемов. Артюшин ответил короче:
– Факт, надо. Мы и плывем.
Они проплыли еще минуты три, и вдруг Артюшин заорал так громко, как только можно заорать в воде:
– Боцман, вижу! Зелёный ратьер вижу! Провались я на этом месте, вижу! Братцы, что же это делается? Вижу! Гляди правее, вон туда!
Хазов рывком выбросил плечи из воды и тут же увидел зелёную точку. Она светила на самом краю воды, до нее, казалось, было безмерно далеко, но она светила!
Они повернули на нее. И тут оказалось, что она совсем не так далеко. Зыбь приподымала их, и всякий раз зелёная точка сияла им верным светом надежды и спасения. С каждым движением рук они приближались к ней, к катеру, к теплу, к продолжению жизни.
Теперь, когда великий их воинский долг был выполнен, когда самым появлением своим они вносили ясность в запутанную обстановку бухты Непонятной, когда важнейшее задание, имеющее государственное военное значение, было обеспечено, – они думали о том, о чем до сих пор ни у одного из них не мелькнуло и мысли: что они спасены, что они не утонут, что в этом громадном ночном море они не проскочат мимо крохотного катерка, стоящего в нем на якоре.
Время пошло в тысячу раз быстрей. Они не успели опомниться, как зелёный огонь достиг нестерпимой яркости и руки их коснулись благословенной, желанной твердости борта.
И тут Артюшин не удержался.
– На катере! – закричал он слабым голосом. – Прошу разрешения подойти к борту!
На палубе зашумели, раздался топот многих ног, потом послышался тревожный голос Решетникова:
– Оба здесь? Боцман где?
– Здесь, товарищ лейтенант!
Сильные руки вытянули их на борт.
Через минуту блаженное тепло охватило их иззябшие тела. Остро пахло спиртом, видимо, их растирали. Хазов поймал чью-то руку, больно царапавшую кожу на груди.
– Командира позови…
– Здесь я, Никита Петрович, слушаю.
– Товарищ лейтенант, в бухте все в порядке… Течение, не выгрести… Надо идти в базу, взять другую шлюпку… Завтра проведем туда… Мина была… Взорвалась… Чисто…
– Понятно, Никита Петрович, сделаю.
Но Хазов уже ничего не слышал. Сознание его провалилось в мягкую, но сухую и теплую бездну. «Ра-аз, два-три – пауза… Ра-аз, два-три – пауза…»
Решетников вышел на палубу из отсека среднего мотора, куда внесли боцмана и Артюшина. Полной грудью вдохнув свежий воздух, он громко скомандовал:
– Радиста ко мне! На мостике! Выключить зелёный луч!
Рассказы
Воспитание чувства
Мытье посуды, как известно, дело грязное и надоедливое, особенно если им приходится заниматься изо дня в день. Но в тесном командирском буфете миноносца, о котором идет речь, для этой цели существовал некий сложный агрегат, в корне менявший дело.
Агрегат этот занимал собой весь правый угол буфета, где сверкал медью и шипел паром самовар – маленький, но злой, фыркающий и обжигающий. Цинковый его поддон был загроможден проволочными стеллажами для тарелок, гнездами для стаканов, особой подвесной сеткой для ножей и вилок. Сложная система медных трубок соединялась резиновым шлангом с краном самовара. Струи кипятка сильно и равномерно били сквозь дырки на стеллажи и смывали с посуды застывший жир, липкие следы компота и консервированного молока (которое почему-то любил комиссар миноносца). Сам же хозяин буфета, командирский вестовой Андрей Кротких, презрительно предоставив воде грязную работу, уходил в крошечную каюту, гордо именовавшуюся «командирским салоном». И пока, в знак окончания обеда командира и комиссара, он менял там белую скатерть на цветную, автомат исправно делал свое дело.
Вернувшись, Кротких намыливал узкую щетку и с тем же презрительным выражением лица протирал ею в стеллажах тарелки, потом, смыв шлангом мыльную пену, закрывал воду. В жарком воздухе тесного буфета посуда обсыхала сама собой, и через час сухие диски тарелок сверкали уже в гнездах, оберегающих их от последствий качки. И только воинственная сталь ножей и вилок требовала полотенца: во избежание ржавчины.
Вся эта сложная автоматика была рождена горечью, жившей в душе Андрея Кротких, краснофлотца и комсомольца. Грязную посуду он ненавидел, как