Роджер думает про себя, что Эрин сделала правильный выбор. Он бы тоже не хотел быть человеком, из-за которого лицо Доджер примет такое выражение, и по прошлому опыту он знает, что он единственный, кого она всегда сможет простить. Он может уничтожить весь мир, а она все равно будет его любить, даже посреди обломков. Вот что значит квантовая запутанность. Вот что значит семья.
– Вероятно, Смита лишилась сознания из-за отравления дымом, не успев добраться до лестницы, – продолжает Доджер. – Она боролась до самого конца. Она умерла прежде, чем до нее добрался огонь. Думаю, это хорошо. Сгореть заживо – ужасная смерть.
Доджер говорит так убежденно, что на минуту Роджер практически готов поверить, что она знает, каково это, по собственному опыту.
(За этой мыслью следует другая: он практически готов поверить, что он знает, каково это, по собственному опыту. Он помнит (хотя, конечно же, это не воспоминания; лучше сказать, что он представляет), как пламя настигает их в каком-то подземном коридоре, вдоль которого, будто выколотые глаза, тянутся разбитые окна. Глаза, никогда не видевшие реальности. Он представляет, что помнит, как обнимал ее, а пламя все приближалось, и путей к отступлению не осталось; представляет, что помнит ее смех, тонкий, хрупкий и горький, когда она сказала: «Что ж, по крайней мере, на этот раз не пули». А затем – огонь и его последняя просьба дать еще один шанс, прежде чем адское пламя поглотило их обоих.)
Роджера передергивает. Порой живое воображение – скорее проклятие, чем благословение.
– Господи, Додж, это ужасно. Она была замечательным человеком. Надеюсь, они как-то помогут ее семье.
– Но что, если это наша вина? – Иногда Доджер – все равно что собака, вцепившаяся в кость. Хорошее качество для математика, но не самое удобное в сестре, особенно в сестре, которая смотрит на тебя глазами, полными недоумения и вины. – Она исследовала нашу ДНК. Что, если… что, если нас разделили, потому что с нами что-то не так, и они думали, что лучше держать нас как можно дальше друг от друга, в противоположных концах страны, как хлорку и аммиак? Мы ненормальные. И никогда не были нормальными. Что, если Смита умерла, потому что слишком близко подошла к тому, чтобы понять, что именно с нами не так?
От «она исследовала нашу ДНК» до «ее убили, чтобы сохранить наш секрет» огромный скачок; Роджер уже открывает рот, чтобы сказать Доджер, чтобы та прекратила сочинять ерунду, но медлит. На этот раз слова его подводят. Да, это явный скачок, и да, на первый взгляд все это чепуха, но что вообще можно назвать настоящей чепухой, когда отправная точка – «мы близнецы, которые ничего друг про друга не знали и нашли друг друга на противоположных концах континента через квантовую запутанность, которая слегка полезнее телефона, но не так хороша, как телепатия»? Любой факт о них кажется чепухой. И так было всегда. Что в общей куче изменит еще одна песчинка?
Запинаясь, он говорит:
– Я не знаю, связано это с нами или нет. Это могло быть нелепой случайностью. Самому противно так говорить, но в каждом пожаре в кампусе оказываются замешаны ребята-химики. Их лаборатории были двумя этажами ниже лаборатории Смиты. Они могли опрокинуть что-нибудь в неподходящий момент, а когда проводка заискрилась… Не знаю. Я хотел бы сказать, что ты ошибаешься и что все это никак не может быть с нами связано, но не могу. Я просто… Просто не знаю.
Доджер долго смотрит на него. Потом, вытерев слезы тыльной стороной ладони, ставит кружку на стол и встает.
– Мы должны это выяснить, – говорит она, и это звучит так просто и так невероятно сложно, что спорить бессмысленно.
– Подожди, пока я оденусь, – говорит он.
Дополнительный корпус естественных наук оцепила охрана кампуса. Сигнальная лента, оранжевая, как фонари из тыквы на Хэллоуин, перекрывает все дорожки, ее концы трепещут на ветру. В воздухе пахнет гарью и антипиренами, налицо все признаки ужасного пожара. Кажется, даже небо покрыто пеплом, хотя, может, это просто шалит погода – снова собирается дождь.
Студенты выстроились вдоль ленты, они перешептываются, прикрывают глаза руками и прищуриваются, стараясь высмотреть в руинах все жуткие подробности, все сокрытые крупицы информации. Некоторые рыдают, уткнувшись лицами в плечи друзей. В огне погибли по меньшей мере шестеро – может, и больше, в зависимости от того, всех ли нашли пожарные, в зависимости от того, не уснул ли кто-нибудь в пустой аудитории или зашел в здание в поисках уединенного места, чтобы позаниматься в тишине, – и у каждого были друзья, семья, целый собственный мир. Теперь этим мирам пришел конец. Миру вновь и вновь приходит конец, каждый день, каждую минуту, и ничто это не остановит. Ничто никогда-никогда не сможет это остановить.
Доджер одолжила у Роджера одну из его худи – свободная серая толстовка сидит на ней практически идеально: плечи у нее ýже, зато грудь больше. Закрыв волосы капюшоном и засунув руки в карманы, она проходит сквозь толпу, словно призрак, а Роджер движется прямо за ней, след в след, позволяя ей прокладывать путь. Это ее часть кампуса, не его; здесь она знает, где можно срезать путь, знает, где что находится.
Но повсюду люди. Неясно, как их обойти.
– Нам нужно пробраться ближе или уйти, – с раздражением говорит Роджер. – Варианта два. Додж? Можешь провести нас поближе?
Она останавливается и склоняет голову к плечу, будто мысленно выполняет сложный комплекс расчетов. Затем коротко кивает, отвечает: «Да» – и, развернувшись, быстрым шагом ведет их прочь от здания. Роджер едва за ней поспевает. Она не оглядывается, не замедляется: просто идет вперед.
Просто идет вперед.
Она идет легкой походкой, осматривая все вокруг, оценивая, прикидывая, выискивая лучший вектор движения. Большинство людей никогда не увидит мир таким, каким его видит Доджер Чезвич, и слава богу: большинство людей это свело бы с ума. Из-за проблем с восприятием глубины ей трудно оценивать расстояния, сложно точно понять, где кончается один предмет и начинается другой, но стоит ей где-нибудь побывать, один раз узнать размеры – и она уже никогда их не забывает. Числа, углы, формулы – это константы, звезды, по которым она ориентируется, евангелия, которые она хранит у самого сердца. Она не бежит. Ей не нужно бежать. Математика вселяет спокойствие и уверенность, с ней можно быть стремительной, но неторопливой. Никакой спешки.
Роджер дал ей задачу, связанную с географией, которая просто иная форма геометрии, и