(Л. так заврался, что уж как будто правду рассказывает. Старуха слушает его внимательно, охает, руками всплескивает: надо же, как не повезло!)
– Так как же ты, Иван, не убился-то – с такой высоты летел?..
– Дак что: на земле-то оказалась бочка с г… Я в бочку-то и бух – только брызги по сторонам, а сам ничего…
– Ой, простой дурак! – догадывается старуха, что он врёт.
– А Машка-то Пылиха по сю пору работает?
– Бегает…
– Так ведь остарела.
– А она своих годов не знает…
– Как это, не знает?
– А очень просто. Ни Машка, ни матерь её Копочиха своих годов не знают…
– Дак ведь метрик-то на их выписывали.
– Какой метрик?
– Ну, бумага такая, в прежнее время поп давал, а в нынешнее – совет. Бумага, говорю, такая – когда человек родился и от кого…
– Дак всем у нас известно, что Машка родилась от Копочихи. Это всем известно. Да и по виду видно, что от её (от неё).
– Ну, а как с пензией? Когда, к примеру, пензия-то Машке полагается?
– А Машка говорит: вот не будет столькё работать, так и будет просить пензию.
– Ну и ну, занятные у вас бабы.
– А ты как думал. У нас они хорошие, не мелочат…
Машка Пылиха родила сына, а он стал немой.
– Ой, бабы, как сделать, чтоб забаял?
– А ты посади Сана в мешок да и потаскай по домам – байлом и станет.
Машка завалила Сана в мешок да стала ходить.
– Чего это Машка таскает?
– А байла носит!
Ну, принесёт байла в избу, хозяева вопросы задают, а Сано только глаза из мешка таращит – всё зря.
Потом и говорят: «Надо, Машка, Сана перепекать». Согласилась. Привела к одной бабке, а та посадила Сана на лопату, как пирог, да – и в печь с приговорами. Шептала, шептала что-то… Ну, говорит, перепекла. Вытянула Сана из печи, а он по-прежнему только глаза таращит… Вывали с лопаты, а Сано: О-о-о!..
«Видно, пекли, да не жарко… Опять, Машка, неудача…» (все в избе хохочут).
Байло. ИС. Пустомеля, говорун. Скорее всего, от начнёт «баять», говорить.
Вот характер. Мужик – по природе молчун. Когда трезвый – слова не выдавить. Языка нет. Вроде, ничего не знает. Личико узенькое, остренькое, сутулый, ноги кривые (загребает), руки длинные, одет худо-худо, шапка вечно с оборванным ухом, а на руке – часы. Возит молоко с фермы.
Так вот, когда напьётся, то начинает петь. Поёт одну какую-то песню, но поворачивает её и так, и сяк, громко поёт. Сидит один дома за столом и поёт. За полночь – поёт! Баба ругается (а она у него что медведица: выше его на голову, в два раза толще, лицо круглое), ребятишки ползают по полу (их у него четверо), а он сидит и поёт себе, пока не уснёт за столом…
Провожают старуху в больницу. Собрались все подруги, плачут, не говорят, но думают: может, в последний раз видят… Дочка суёт трёшник (в сельпо чего купить). Но все знают, что она трёшник отдаст возчику, отдаст возле больницы (на, выпей за моё здоровье), он – любитель этого…
Старуха и говорит:
– Пора и умирать – работать больше не могу!
Подумать только: как всё изменилось – работать не может, значит, надо умирать, жить незачем и никакая пенсия не нужна…
А иные сейчас – лишь бы до пенсии дожить!..
– Старуха, давай на выбора-то (выборы) затворим литровки три…
– А я не дура: на свою задницу приключение заводить… (мужик любитель выпить).
– Я уж и саван себе сшила, примеряла, на лавку ложилась – как лежать-то буду…
– Кто саван-то сшил? Сама?
– Нет, не сама – Олександра. Она саваны шьёт задаром, ничего не берёт…
Дочка укоряет своего престарелого отца, который мечтает:
– Дождаться бы второго-то пришествия да и умирать.
– А когда второе-то пришествие, тятькя, будет?
– А через двадцать годов.
– Так ты двадцать годов собираешься жить?
– А что?
– А надоел всем, тятькя…
– Я думал, ты кротче матери-то…
– Нет, нет.
– Так ты брезгуешь стариком?
– Брезгую, брезгую…
– Жизнь моя, Олександрович, на трёх горях.
Первое – без отца-матери росла, в бедности да горести.
Второе – мужа лишилась, на войне убило.
Третье – замуж сызнова вышла, да не покрасило.
– Что, денег нету?
– Нету.
– Дак сходи ко мне в избу, у меня под кроватью эвон сколько валяется… (все хохочут).
– Смотри, попомню я тебе это дело. Смотри, я горячая…
– Сегодня холодно, так остынешь. Иди себе…
– Мы ведь живём – не торопимся. Утром встанем, скотину застанем, чаем согреемся, по яйцу съедим. Потом станем обряжаться. В обед сто грамм выпьем. А как литру молока дёрнем – не тошнит. А зубов у него, как и у тебя, ни единого!
– На-ко я тебе две таблетки дам. Из Москвы привезла. Очень сильные.
– Мне какую-то таблеточку Дориха давывала. Эдакая долгонькая, один кончик лиловый, другой голубой. Бает: за пять рублей купила.
– И эти дорогие. Попробуй. Их не скоро достанешь.
– Да надо бы по рецепте. Свои-то ровно бы лучше, а ровно и нет… Приняла такую таблетку, думала: кожа сойдёт, со всей рожи жар такой кинулся…
– Руки холодные, ноги студёные, спина озябла… А эта жилка, так и прыгает…
– Это от сердца. Всё нервы…
– Так Кузиха уже второй постав ткёт.
– Ну и ладно.
– Так пироги-то понеси.
– Да кому я понесу…
– Ну, надумаешь, так и приползни…
– Не разлёживайся, от лета неохота умирать… Поди на печи-то погрейся…
– Ну, ладно… Добро, что пришла. А таблетки выпей. Я сама пью, так невредные.
– Ой, хоть ты-то не умирай наперёд меня. Хоронить-то меня некому будет. Ведь молод ещё!..
А ему – за 70! (Автор).
– Хорошо, что ко мне приползла. Что-то давно не бывала.
– А когда? На – пирога-ягодника. Пироги у меня нонче – пироги-неудачи.
– Да не потчуй, не потчуй, возьму… Да не режь, так бери…
– Как, Нина, живёшь?
Она показывает мне большой палец:
– Ниже не живала!
Все смеются: знают, как её трепала-мяла жизнь!
О, русский характер!
– Ещё лето-то поживём… Я подумаю, Санькя, как десять-то дён (дней) работали, а на другой раз двенадцать дён – и всё-то одна, всё одна… Всё пережила, всё перетерпела, всё перенесла, а теперь – нате – ничего не делала