– А ныне опились вином, так сердце болит… А раньше – сердце-то веселилось. Осенью-то доживаешь – ячменя-то сколько надо изопихать, льну перетрепать, лучина-то глаза ест, а всё одно было весело…
Два мужика-старика в магазине:
– Ну, чего, Павел, нового в Петряеве?
– Да как чего? Вот я поутру две рамы сколотил… А в Дюрбенихе чего нового?
– Да чего? Я вот корову обрядил, за Марью остался… (все хохочут).
– Старуху привезли больную. Выпила чайник чаю и забегала по квартире.
«Оттаяла моя тёща», – весело сказал зять.
– Привязалась ко мне какая-то дума пустая, отрястись от неё не могу, лезет и лезет в голову. Вот так и хватаем грех-то на душу…
– Болит бок девятый год, а в котором месте – не знаю…
– Не вижу да не чую – так на зятя обижаться нечего…
Смешной старик Черепок – о себе: «Черепок всю жизнь понял, всё знает – две войны прошёл и два лагеря».
О ружьях. «У меня да у Б. только настоящие ружья. А у тебя не ружьё – клюка, им только жар загребать».
– Поляшей-то ко мне выгалунивай, выгалунивай! – кричит Черепок (выгалунивать – выгонять, отпугивать в сторону охотника).
Ира Тихонёнкова с мамой – Антониной Васильевной (д. Петряево)
Г-вы раскулачивали одну семью, выгнали её из дома, сами в этот дом забрались. Всё равно худо жили. Прошли годы. Внучка заболела – (помешалась. Весь их род – хилый, выморочный) – попала в психиатричку. А там лечащий врач – внучка раскулаченного.
Всё разузналось. Было, конечно, горько. Лечила. Вылечила. Да и ребятишкам послала кучу одежды…
Вот какой оборот вышел в нашей жизни» (на основе этой горькой «искорки» у автора получился настоящий очерк, напечатанный в «Вёрстах раздумий», с. 239–240).
Умер у Саньки отец. Стала хоронить. Выбрала место для его могилы рядом с могилой своего мужа В. (повесился, запутался в бабах).
Выкопали яму, а гроб-то, уж чёрный, и стал виден.
– Ну-ко, мужики, отколоните доску, хочу на мужа глянуть, – говорит Санька.
Все удивились, но сделали, как просила.
Спустилась Санька в яму и стала заглядывать в гроб, в черноту земли. А там от мужа – только тлен.
– Ой, – говорит Санька, – худо у тебя, В., лежишь, как в муке али в паутине, не зови теперь, не пойду к тебе.
Ещё раз посмотрела туда и велела прикрепить доску. Вылезла из ямы как не бывала. Вот натура!
А когда-то В. сводил её с ума, да и сама она в молодости отбила его от подруги. Словом, из-за В. страсти бабьи погорели в своё время, и вот – прах, тлен и насмешливые слова жены… О, жизнь!»
У магазина.
Апрель. Капель. Бредут две старушки за хлебом. Манька печалится: мало осталось в Ивановском людей, ох, мало. Вот, поди-ко, уже последние старушки.
– Вытают ещё, – серьёзно говорит Васька, здоровенный мужик, с таким же юмором.
– Как так «вытают»?
– К маю, к зелени, много их вытает, – уверяет серьёзно Васька.
Манька хлопает мутноватыми глазами. В них уже давно нет весны.
– Да приедут из городов! – поясняет Васька.
– А!.. – только тут улыбается…
Васька мне доверительно говорит:
– Вон, видишь дом с голубыми наличниками?
– Вижу, – отвечаю.
– В нём живёт граф!
Я, конечно, знаю Васькин юмор, однако занятно: в исхудалой, полуразваленной деревне Ивановское – и граф.
– А откуда он тут взялся?
– Из элтэпэ.
– Откуда? – я поначалу не вспомнил, что такое ЛТП.
– Из вологодского элтэпэ.
– Ну, как он туту поживает?
– А проснётся поутру – и сухаря у графа нет. Вот куплю буханку, занесу. На неделю хватит. Он мало ест. Не уважает пищу. Граф!..
«Рассказывают, как дед К. украл с наста на Сукманнице 12 концов тончайшего льняного холста у одной женщины, которая ткала их несколько лет. Так она с горя хотела задавиться, но бабы-соседки сказали: «Не отдавай душу дьяволу – мы с каждого дома принесём тебе по концу». Еле уговорили.
А К. этот (узналось-то о воровстве лишь спустя годы) этот холст отдал как приданое за своих дочерей. Вот что раньше бывало (лет 80 назад)…
«А украл да продал, будто Бог подал», – так говорили уже сыновья К.».
Когда в 1931 году корбангские колхозы рассыпались, то мужики, выходившие из них, расписывались на листе бумаги таким изобретательным способом: рисовали на бумаге круг, и в нём – по кругу движения – расписывались. Делали это для того, чтобы впоследствии не узнать было, кто был в числе первых, кто начал список… Хитрые мужики!
У Ромахи петух-драчун, всех ломит, а особо – соседского петуха. Даже на сарай чужой заскочит, наклюёт хозяина и куриц уведёт за собой. Сосед бегает то с веником, то с палкой. Скандал да и только!..
Сосед рассердился: купил другого петуха, а прежнего зарубил.
Принёс на другое лето из другой деревни нового петуха, сам выбирал. Ну, думал, этот даст жару петуху Ромахи. Смотрел втайне.
Но ромахинский петух и этого раскровянил.
Ещё пуще зло взяло соседа и этому отрубил голову…
На третье лето принёс нового. Ну, думает…
И что же? Ромахинский петух опять взял верх. Приходит сосед с работы, а ему соседка на подходе и говорит: «Ой, петуха-то твоего ромахинский так и расклал, так и расклал! Вся головка в кровь…».
Сосед на свою жену: «Как так? Куда смотрела?..» Скандал очередной…
Зять, умеющий вязать (!) мужик, связал тестю, тёще и своей молодой жене по гольфам, и на каждых гольфах – соответственно владельцу – вывязал по коричневому полю крупные фигуры карточных мастей. Тестю – короля пик, тёще – даму червей… И вот теперь все надевают свои гольфы, когда садятся по-семейному играть…
Рассказывают: мужик чистил ружьё, а оно было заряжено. Грохнуло – пуля-то в жену. Он – за волосы. «Не бегай никуда, Олексан, я ничего никому не скажу!»
Отлежалась. Рука перестала действовать. Но она – всю жизнь до смерти – хоть бы какой упрёк бросила. Так и умерла без упрёка.
Вот какая была!..
Поясняют старухи: «Верно сказано: в последнее время земля скорбью да горечью пропитается. И всего будет хватать, да жить станет неохота, жизнь-то пустая, что скотина, живём…»
Одна старуха жила, в избе четыре года держала из живности только петуха. Куриц не было. Только петуха. Этот петух отморозил как-то ноги, ходил только на костышках. Старуха потому и